Автобиография философа Диаса Валеева

    Творческий путь Диаса Валеева как самобытного философа распылен практически во всех его очерках и книгах. Чувствуется рука мыслителя. Все-таки, хочется узнать подробнее, когда и при каких условиях он занимался философским творчеством? Об этом мыслитель концентрированно пишет в двух автобиографических исповедях, помещенных во втором томе книги «Уверенность в Невидимом» (Казань, 2002): одна исповедь – в разделе «Третий человек, или Небожитель. Роман-эссе», а другая – в разделе «Мысли о Едином. Философские записки». Приведем их в сокращенном виде.
    «Философскими вопросами я начал серьезно увлекаться еще в молодости, пожалуй, на четвертом-пятом курсах университета. Я вспоминаю маленький рудник Одрабаш в Западной Сибири, в Горной Шории, где мне в начале шестидесятых годов после окончания университета довелось работать геологом. Поселок лежал в горах, словно спрятанный от цивилизованного мира, перед глазами простиралась бесконечная панорама заснеженных сопок, валами уходящих к горизонту – именно там, в Одрабаше, долгими зимними вечерами за письменным столом у себя в комнате или посреди онемевшего ночного пространства, когда, устав от книг, я бродил по пустынным улочкам поселка, а мерцание снега под светом луны переходило в мерцание звезд, во мне окончательно родилась, непроизвольно возникла идея будущей «третьей» философии.
    К концу шестидесятых годов, – к тому времени я уже возвратился в Казань, – философская концепция была в своих основных очертаниях опробована и проверена на материале истории. Ее постулаты превратились в сотни страниц текста. Была задумана серия работ «Философия Вселенной», где мне хотелось осмыслить новые воззрения и фактический материал современного естествознания во всех его ипостасях и проявлениях. Первый раздел работы был задуман и осуществлен как рассмотрение мироздания, физического лица мира в глобальных масштабах. Второй частью философского анализа мировой жизни явилась философия духа, сознания, под которым я понимал какие-то надличные, всемировые силы, действующие в мега- и микрокосмосе. Это были две бесконечные вселенные неизмеримого, в тайну которых мне хотелось проникнуть. Между ними находился обычный эвклидов мир, в котором обитал человек. Эвклидов мир был срезом бытия, который является средостением между мегамиром одуховленной материи и микромиром этой же материи. И третий раздел труда посвящался философии человека, осваивающего эвклидово пространство и безнадежно бьющегося в запертые двери окружающего его таинственного иномирия. Здесь я пытался найти место человеку в бесконечной иерархической системе духовных сил мироздания.
    Но случилась катастрофа. В феврале 1969 года я был вызван на допросы в пятый, идеологический отдел КГБ республики – мне ставили в вину якобы тот факт, что я в своих произведениях (имелись в виду рассказы и повести, в то время еще нигде не опубликованные) «очерняю действительность». Мне угрожали обыском.
    – Давайте поедем сейчас к вам и отберем все ваши произведения. Нам надо внимательно изучить их.
    – Это что, обыск? У вас есть ордер, постановление прокурора?
    – Нет, это не обыск. Вы сами, добровольно ознакомите нас со всеми написанными вами вещами. Согласитесь, это путь к тому, чтобы развеять возникшие сомнения.
    – Если есть необходимость в обыске, оформляйте все по закону. Возьмите у прокурора ордер, приезжайте и обыскивайте, сколько хотите.
    Естественно, что в промежутке между допросами, в первую же свободную ночь, я лихорадочно стал прятать рукописи. Больше всего я опасался «ареста» своих философских тетрадей и романа «Я», впервые опубликованного только в 1999 году. Два мешка, плотно набитые рукописями, были спрятаны в дровах в сарае у отца с матерью, а третий рюкзак я увез ночью за город на дачу и оставил в подполе.
    Скоро в одну из ночей сарай матери вспыхнул и сгорел дотла, – до сих пор не знаю, случайным был этот пожар или инсценированным …
    Рюкзак с тетрадями, спрятанными на даче в погребе, весной оказался в воде, ни одну страницу, – я писал тогда ручкой с чернилами, – невозможно было восстановить. Я с ужасом переворачивал расплывшиеся влажные синие тетрадные листы, осознавая, что окончательно погиб труд многих лет.
    То, что читатель найдет на страницах «философской тетради» (см. «Мысли о Едином» во 2-м томе книги «Уверенность в Невидимом». – Р.И.), – это всего лишь жалкие остатки погибшей рукописи, своего рода подсобный материал к ней (случайный черновой материал разрозненного характера хранился тогда в доме у матери).
    Позже, к сожалению, я не мог восстановить «Философию Вселенной» – не пришел в себя после нанесенных ударов, да и постепенно увели в сторону другие замыслы, которые тоже надо было осуществлять. Кое-какие записи философского плана появлялись из-под пера, но эссеистского характера».
    «Философией и изучением вероуставов основных мировых церквей я страстно увлекся еще в начале шестидесятых годов прошлого столетия, тщательно скрывая свое пристрастие от окружающих. Тогда это было действительно опасно. На профилактических допросах в спецслужбах философское инакомыслие автору могло чрезвычайно дорого обойтись.
    И вот после допросов в КГБ – внезапные ночные хлопоты с рукописями, затем через какое-то время – пожар.
    Говорят, рукописи не горят. Еще как горят! У меня они горели, увы, не однажды.
    Прошли годы. Я даже забыл о существовании некоторых уничтоженных в пожаре повестей и рассказов. Например, еще в 1958 году я послал три рассказа, только что написанных мной, любимой девушке в Нерехту… И представьте мою радость, когда в 1993 году эта женщина при встрече в Западной Украине вернула мне рукописи трех рассказов, которые я считал давно погибшими при пожаре.
    По-другому сложилась судьба философских работ. Все первые рукописные, еще несовершенные варианты моего будущего трехкнижия «Уверенность в Невидимом», частично вышедшего в свет во фрагментах на закате тысячелетия (тогда рукопись, естественно, имела еще другое название), были в тех двух мешках, что погибли. Страховка, к сожалению, не помогла.
    Но, вероятно, сам Бог послал такое испытание. По всей видимости, исчезновение большого массива рукописей в огне и воде – центральное событие моей творческой биографии. Мне исполнился тогда тридцать один год. Я что-то успел уже сделать, и вот все надо было начинать почти с начала. Окончательное формирование меня как писателя, философа, религиозного мыслителя произошло именно тогда.
    Сейчас, спустя еще тридцать один год, я воспринимаю свое посвящение в художники через огонь и воду как дар судьбы. Я понял, что мне как творцу назначено слышать постоянно дыхание Бездны.
    Принявшись в конце семидесятых годов минувшего столетия вновь, уже во второй раз, за свое будущее трехкнижие, я начал работу буквально с чистого листа. Идеи, конечно, были. Но лишь те, что хранились в голове.
    Да, остались какие-то почерневшие грязные, обгоревшие мятые школьные тетради и отдельные полускомканные страницы, которые нашлись на пепелище. Остались желтые заплесневевшие, склеившиеся листы бумаги с синими разводами от чернил.
    Рука не поднималась их трогать.
    Долгое время (свыше трех десятилетий) – весь этот бумажный хлам, беспорядочно сложенный и хранившийся в папках, лежал в моем архиве на полках книжного стеллажа. Да, что-то я использовал при написании главы «Седьмой Бог, или Пятьдесят философских параграфов», вошедшей в состав «Небожителя». Но где-то глубоко внутри таилась будто спрятанная до времени подспудная мысль, что когда-нибудь я, возможно, вернусь к этим бумагам более основательно.
    И действительно, настал час, когда я принялся за кропотливый медленный труд по реставрации, восстановлению из руин старых текстов.
    Явилось новое время. Рухнули идеологические запреты. Но тут же поднялись запреты, не менее страшные и дикие, – экономические. Не так просто пробиться с новой книгой к читателю. Да и с трудом пробившись все-таки, ты можешь все равно уподобиться одинокому путнику в пустыне – не дозваться ни до кого, не докричаться.
    И все же в немыслимо трудных условиях, в которых мы обитаем, мы продолжаем свою работу. А что делать? Писательство, философствование, искание Бога – своего рода вид наркомании, привычка, искоренить которую в посвященном может только смерть.
    Скажу откровенно: мы продолжали бы, наверное, писать, даже если бы оказались в бессрочной командировке на абсолютно необитаемом острове. Впрочем, не исключено, что на таком острове мы уже давно находимся.
    Восстанавливать утраченное или поврежденное гораздо труднее, чем создавать что-то новое. Об этом знают архитекторы и строители, реставрирующие древние мусульманские мечети или православные соборы.
    Свой собор, – эта работа пришлась и на самый конец, и на последние месяцы II-го тысячелетия, – восстанавливал и я.
    Но любопытно, что тут началось: совершенно непонятно откуда стали выползать, словно по собственному почину или желанию, будто сговорившись, листочки, какие-то бумажки с текстами… Может быть, действительно рукописи и в огне не горят, и в воде не тонут? Текста, к моему удивлению, оказалось не так уж мало. Я с любопытством обнаружил, что к тридцати годам я был уже оригинальным философом, пытавшимся создать свою собственную философскую систему. Оказывается, все основные философские и религиозные идеи, которые развиты мной в книгах «Истина одного человека, или Путь к Сверхбогу», «Третий человек, или Небожитель», впервые изданные в 90-е годы XX века, родились у меня еще в давнюю пору, в 60-е годы. Догадывался ли я об этом в молодости? Оказывается, не только догадывался, но уже и ясно осознавал свою миссию. Пожалуй, в молодости я был даже более амбициозен, чем теперь.
    Однако грустно, что многого из задуманного не удалось сделать.
    У каждого пишущего человека есть представление о своем идеальном, или абсолютном, читателе. Есть, вероятно, такой читатель и у меня. И мне кажется, что книги моей философской и религиозной прозы попадут в руки именно к такому человеку. Несмотря на препятствия – в виде воды и огня. На что еще надеяться?»