|
|
Часть первая Четыре пьесы об одном
«Охота к умножению» «Пророк и черт» «Вернувшиеся»
Легкость и быстрота в написании первой пьесы объясняется не столько тем, что писалась она на спор, сколько «вторичностью» по отношению к валеевской прозе. Не надо было долго вынашивать замысел, выдумывать героев. Зачином своей первой драмы прозаик Диас Валеев избрал рассказ «Вокруг земного шара», уже опубликованный в газете «Комсомолец Татарии», где он тогда работал журналистом. К начальной сцене присоединились отрывки нигде пока не напечатанной повести «Жизнь и смерть Лукмана Хамматова» (позднее она увидит свет под названием «Красный конь» в сборнике «Сад»). И еще три рассказа, отклоненных разными журналами, можно считать первоисточниками пьесы: «Осенью, когда на земле листья…» (в первом варианте рассказа Лукман сначала убивает вора и бросает его в болото, в другой редакции сам умирает. Мариэтта Чудакова во внутренней рецензии на рассказ сравнивает тяжеловесную манеру автора со стилистикой Андрея Платонова), «По пути домой» и «Вот придет и обоймет…». Во втором рассказе угадывается образ главного героя пьесы Салиха, а в третьем перед нами предстает прототип его брата – Мансур в пьесе «Сквозь поражение» тоже журналист и циник. В последнюю неделю перед пуском громадного химфармзавода принято решение о снятии с работы директора Лукмана Самматова. Стар, дескать, стал, не обеспечивает руководства. В тот же день его приемный сын Салих отмечает сразу два события – двадцатипятилетие и защиту диссертации. Самматов-старший выпроваживает из дома шумную компанию, Салих высказывает приемному отцу все, что думает о нем и его поколении: «Прошу прощения за то, что нарушил мертвую тишину этого дома! Что же касается твоих затрат на мое воспитание – материальных, моральных… Постараюсь возместить! Кандидатскую я защитил. Даже с процентами постараюсь. С а м м а т о в (потирая рукой грудь). С процентами, говоришь? С какими? Я строил на пустырях заводы. Тысячам, десяткам тысяч людей, бывших под рукой, я давал работу, давал смысл жизни – делать на земле дело. А ты? На машине марку «Жигулей» заменил на марку «Фиата». Это твои проценты? С а л и х. Что ж, за сегодняшний день рождения – спасибо. За все спасибо! Ухожу я из твоего дома. Не хочу! С а м м а т о в. Напрасно. С а л и х. Ты не боишься смерти? Помрешь, кто тебя хоть одним словом вспомнит? Добра никому даже на копейку не сделал!» После этого домашнего скандала Самматов должен вернуться на стройку, где ночью случился очередной прорыв… Но падает возле подъезда, не дойдя до машины. Сердечный приступ. Заметим, приемный сын Салих тому во многом поспобоствовал. Текстовые совпадения в рассказах, повести и пьесе порой настолько буквальны, что впору было бы говорить о «самоинсценировке», если бы не существенные жанровые различия, точнее даже, родовые отличия «эпоса» и «драмы», которые начинающий драматург (и уже вполне сложившийся писатель) преодолел далеко не с первой попытки. В первоначальной редакции «Мысли первые и вторые, или Вверх по лестнице» еще присутствовал персонаж «От автора». Видимо, Валееву еще хотелось высказаться за персонажей самому, чего в драме делать не принято. Первым читателем пьесы, как и всех его произведений, стала жена Дина Каримовна, которая мужа горячо поддержала. Ярмолинец с Кобчиковой первый драматургический опыт друга тоже одобрили, хотя критиковали в частностях. Новую редакцию автор дал Аязу Гилязову – известному писателю, прозаику и драматургу, пьесы которого уже шли в Татарском академическом театре имени Г. Камала. Тот похвалил Валеева на словах, что для начинающего драматурга уже подарок, и поддержал на деле: отнес пьесу молодого автора главному режиссеру камаловцев. Обещал сделать литературный перевод на татарский язык, если пьесу примут в репертуар. Марсель Салимжанов прочитал «Сквозь поражение» и подтвердил, что будет ее ставить. Для Диаса Валеева это было началом нового, драматургического этапа в жизни и творчестве, тем более, что предыдущий – прозаический – закончился весьма драматично. К тому времени Валеев уже пятнадцать лет сочинял. Опубликовал ряд рассказов не только в местных газетах, но и в столичных журналах «Молодая гвардия», «Смена», «Сельская молодежь». Публикаций хватало, однако они оставляли внутреннее ощущение случайности, эпизодичности, отдельности. Бесконечные отказы из казанских и московских издательств составили целый том «документального романа», переплетенного позднее на память. Хотелось настоящей известности. Пока же его как писателя знали лишь несколько таких же, как он, молодых сочинителей, собиравшихся в литобъединении при Доме печати. Как вспоминает о том времени один из литобъединенцев, писателем не ставший, зато ныне – член-корреспондент Академии наук Татарстана, доктор философских наук Булат Галеев: «На стыке 50-60 годов бурлило, гудело в Казани молодежное литературное объединение при Союзе писателей республики и редакции газеты «Комсомолец Татарии». По молодости лет ходил туда и я. Там встретился с Диасом Валеевым. Интересные, радостные были времена: недавно прошел ХХ съезд, и нам всего по 20… Ждали каждого четверга трепетно, как праздника. Читали, спорили, критиковали друг друга, не щадя живота – своего и чужого. Приходили иногда художники, музыканты – К. Васильев, А. Аникиенок, Л. Блинов. Многие из тех, кто засиживался тогда допоздна на верхней лестничной площадке Дома печати, прокуренной и полутемной, теперь, – «классики». По крайней мере, известны у нас в республике, а то и в стране: Рустем Кутуй, Роман Солнцев (тогда еще Ренат Суфеев), Мария Аввакумова. Помнится – среди наших «яблок на ладони», «солнца на рельсах» и прочих поэтических кружев Диас Валеев выбивался, раздражал своим прямо-таки неистовым косноязычием. Мы называли его рассказы «черными», уж больно безрадостно было в них все, не ко времени (а за окнами – «Синий троллейбус» Окуджавы, «Политехнический» Вознесенского!). Все у него было слишком серьезно – никаких вам метафор. Ссылался Диас Валеев на неведомых нам Замятина, Пильняка. Это тоже раздражало – он знает, а мы нет… Так уж получилось, распалось наше литобъединение как раз под редкую капель леденеющей оттепели. А может, просто разбросало всех нас после студенческих лет. Выпускник геологического факультета КГУ Диас Валеев уехал в Сибирь. Бог знает, чем он там занимался, но, вернувшись, стал работать в «Комсомольце Татарии». С литературой, судя по всему, дела шли туго, бродили слухи – перепадало ему изрядно, авансом, даже без публикаций. Продолжал раздражать, вероятно, кого-то повыше нас...» Вместо признания Диас Валеев получил… приглашение явиться на «Черное озеро». Так в царские времена назывался знаменитый в Казани парк недалеко от Кремля, известный цирком-шапито и зимним городским катком. Неподалеку располагалось здание жандармского отделения. В советские годы там разместилось ВЧК, позднее переименованное в НКВД. С тех пор «Черное озеро» обрело для казанцев тот же страшный смысл, какой в Москве получила старая добрая Лубянка. Тот же зловещий оттенок придали словосочетанию «черный воронок» (машина, увозившая по ночам арестованных за «дело», а чаще безвинных в застенки НКВД – откуда чаще всего не возвращались). В Комитет государственной безопасности, что по-прежнему располагался на улице Дзержинского, у парка Черное озеро, Диаса Валеева пригласили по телефону, без повестки. Просто позвонили в редакцию, назначили время. И беседовали два полных дня. Это называлось профилактическими беседами. Допрос начался с анализа рассказа «Груша». О том, как мальчик любил девочку… Гэбисты допытывались, почему героиня живет в старом доме, а не в новенькой пятиэтажке (Дания Каримовна выросла в доме №23/15 по улице Фатыха Карима, где я бывал однажды в гостях и действительно видел в саду совсем уже старую грушу). Следователи, их было трое, четвертый вел стенограмму беседы, намекали на сознательное очернение советской действительности. Вывод шили неутешительный: товарищ Валеев – диссидент, антисоветчик. Таких у нас учат уму-разуму в психушках, говорили ему. А можно и в тюрьму посадить, повод найти легко. Однако ограничились лишь взятой с автора объяснительной запиской. В первом томе переплетенного позже собрания документов тех лет можно обнаружить любопытный рукописный черновик, датированный четвертым февраля 1969 года: «Я, Валеев Диас Назихович, в конце января, начале февраля был приглашен в Казани в Комитет Государственной Безопасности по вопросам, связанным с моим литературным творчеством. В двух беседах с сотрудниками Комитета госбезопасности, в ходе длительного разговора мне был предъявлен ряд претензий, а именно, что мои рассказы в общей своей оценке носят ущербный характер. В связи с этим должен заявить следующее. Я, Валеев Диас, всегда считал и считаю себя сейчас советским человеком, полностью поддерживающим платформу партии и нашего государства. Думал и думаю, что буду писателем, чье творчество принесет определенную пользу и будет нужно советскому народу. Свои рассказы я предлагал для рассмотрения и обсуждения лишь официальным творческим организациям советских писателей, а именно на рассмотрение русской секции Союза писателей Татарии и ряда журналов. В никаких иных формах распространения мои рассказы не участвовали. Я не пропагандировал их ни частным порядком, ни выступая с ними публично. Состоявшиеся беседы были для меня неожиданными и заставили о многом задуматься. Считаю, что беседы эти были полезными и нужными. Дело в том, что намечавшийся уже внутренний поворот от тематики рассказов такого рода, как, допустим, рассказ «Страх», а именно поворот к другим героям, к другим пластам жизни, еще более укрепился во мне <…> Разговор был полезен для меня еще и в том смысле, что точно и ясно, как говорится на собственной шкуре, показал мне ту в общем-то неновую и теоретически знакомую ранее мысль, что субъективные намерения и желания автора, руководствующегося подчас чисто художественными задачами, приобретают порой совсем иную окраску, чем того хотел автор, что, разумеется, не снимает с него ответственности <…> Эту меру ответственности диктуют как политические обстоятельства дня, так и путь, которым идет наша страна вот уже полвека. И потому, понимая и принимая это, я и считаю состоявшийся разговор нужным. Сам же тон разговора, в котором я чувствовал обеспокоенность за мою судьбу, я воспринимаю как доверие ко мне, молодому прозаику. Думаю и считаю, что доверие это оправдаю, учтя высказанные мне критические замечания как в моей дальнейшей литературной работе, так и применительно к уже написанным произведениям. Думаю и считаю, что вся моя дальнейшая жизнь будет, как и положено ей быть, жизнью советского человека и советского писателя (дата, подпись)». Вряд ли данная объяснительная записка служит доказательством, что Валеев раскаялся или испугался. «Эту меру ответственности диктуют как политические обстоятельства дня, так и путь, которым идет наша страна вот уже полвека» – знаменательная фраза в ней. Позднее в документальном театральном романе «Чужой, или В очереди на Голгофу» он подробно опишет те допросы, на которых его пытались раздавить, а он старался не подать вида, что испугался, хотя пот порой тек по спине ручьями. Особенно эмоциональны возникающие в воображении автора картины, как по этим запутанным коридорам четверть века назад вот так же водили на допросы его отца, бывшего секретаря сельского райкома партии… Герой нашего повествования имел основания опасаться. И если не за свою жизнь, как его отец, то за свою писательскую судьбу. В первый же вечер Диас Валеев собрал все свои рукописи, все написанное за пятнадцать лет, оставив лишь наброски, не представлявшие для КГБ особого интереса. Мешок отнес в дровяной сарай, что стоял во дворе дома его матери на улице Нариманова. А геологический рюкзак на рассвете отвез на дачу в Карьере (за Компрессорным заводом) и спрятал в подполе. Как вспоминал Валеев, «под колпаком» госбезопасности он оказался еще в те времена, когда работал геологом в Горной Шории (Кемеровская область, 1962-1965), в поисково-съемной экспедиции поселка Одра-Баш. Там он дважды отказался участвовать в выборах – в Верховный Совет СССР и местные советы народных депутатов. Этого было достаточно, чтобы местные гэбэшники взяли молодого специалиста на заметку, а материалы, собранные осведомителями, по возвращении Валеева в Казань переправили в КГБ Татарской АССР. Только непонятно, как с такими сопроводительными бумагами его взяли на работу журналистом не куда-нибудь, а в идеологический рупор обкома ВЛКСМ – газету «Комсомолец Татарии»? Или решили, что там за ним будет проще доглядывать? Во всяком случае, в ходе бесед на «Черном озере» допрашиваемый постоянно напоминал, что его статьи в газете должны быть хорошо известны сотрудникам идеологического отдела КГБ, в них он не скрывал своих политических взглядов. Но начальник отдела полковник В. Морозов, его сотрудники подполковник К. Гатауллин и майор Н. Кожахметов о работе Валеева в газете ничего не говорят, лишь достают из досье машинописные рукописи его неопубликованных рассказов. И на их примере пытаются доказать автору, что тот сознательно очерняет советскую действительность, поселяя героиню своего полуторастраничного рассказа в старый разваливающийся дом. Ныне это можно воспринять как театр абсурда. Тогда же Диасу Валееву было не до шуток. Даже теперь, спустя почти сорок лет, он все пытается понять, чем был вызван тот вызов на «Черное озеро»? Зачем с ним вели «профилактические беседы», зачем стращали, брали подписку? Вспомним фразу из его записки: «Эту меру ответственности диктуют как политические обстоятельства дня, так и путь, которым идет наша страна вот уже полвека». Что же это за политические обстоятельства? Сегодня можно лишь предполагать, впрочем, с достаточной долей уверенности, что подобная мера к начинающему писателю, который опубликовал лишь три коротеньких произведения, была вызвана причинами внешними и внутренними. Причины те были настолько значительны, что о них не писали в газетах, не говорили по единственному тогда телеканалу. Вероятно, местным контрразведчикам поступила из центра директива – найти и обезвредить возможных «подписантов», готовых выступить против режима. Наверняка на профилактические беседы вызывали в те дни не одного Валеева. Думается, в вызове на «Черное озеро» прежде всего виноватой стала «чехословацкая весна». Напомним, в августе 1968 года лидера ЧССР Александра Добчека вывезли в СССР, а в мятежную Прагу ввели советские танки. На Красную площадь в Москве вышли с плакатами первые диссиденты, академик Сахаров подписался под первым своим письмом «против советской власти». В начале 1969 года по Чехословакии прокатилась волна самосожжений, которые в свою очередь вызвали волну погромов – пострадали представительства советских Аэрофлота и Интуриста. С другой стороны, назревал советско-китайский пограничный конфликт: на маленьком амурском острове Даманский в марте 1969 года погибли свыше 50 советских солдат, пока командиры ждали из Москвы приказ на ответный огонь… Такие сотрясения в «едином социалистическом лагере» не могли не вызывать обеспокоенность Политбюро ЦК КПСС – высшего по сути органа власти. Но главным поводом к усилению бдительности органов я все же считаю сверх-ЧП во внутриполитической жизни. Журналист Диас Валеев тогда об этом слышать ничего не мог, потому что о нем не сообщали в газетах: 22 января 1969 года в Москве (вызов на «Черное озеро» в Казани состоится ровно через неделю!) на спуске с Большого Каменного моста к Боровицким воротам Кремля младший лейтенант Советской Армии Виктор Ильин совершил покушение на генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Покушение неудачное, но весьма напугавшее кремлевских старцев. В тот день Москва встречала космонавтов-героев, впервые в истории человечества осуществивших на орбите стыковку двух космических кораблей «Союз-4» и «Союз-5». Встречавших оказалось слишком много, поэтому Брежнев ехал не во второй, как по негласному протоколу было принято, а в третьей машине кортежа. Ильин этого не знал. Прежде чем его скрутили, он с двух рук расстрелял обоймы украденных в своей части пистолетов «Макаров». Убил шофера, ранил мотоциклиста. Осколками стекол порезало Берегового, рикошетом одна пуля зацепила Николаева. Его жена Терешкова и Леонов остались невредимы. После молниеносно проведенного следствия на Лубянке, Ильина признали душевнобольным и отправили на принудительное лечение в спецлечебницу. Возможно, его этапировали в Казань. Увы, наша Республиканская психиатрическая больница печально знаменита отделением для инакомыслящих, где в 20-м закрытом отделении держали не только диссидентов, но зачем-то несколько лет «лечили» даже Порфирия Иванова, призывавшего всех обливаться ледяной водой и ходить круглый год голышом. Допросы Д.Н. Валеева в этой связи для местных гэбистов были необходимой срочной работой. Вряд ли мало кому известный журналист и писатель тянул по своему статусу на громкое дело, вроде тех, что шили в Москве Солженицыну, Даниэлю с Синявским и прочим диссидентам. Однако «профилактические беседы», проведенные с Валеевым, вполне годились для отчета о проделанной работе. Сегодня можно удивляться, зачем на такую «работу» нужно было тратить два дня подряд, но ведь протокол не может быть на двух листочках, верно? А что же стало с валеевскими рукописями? Оказалось, они очень даже хорошо горят. В апреле 1969 года Валеев едет в Москву на V Всесоюзное совещание молодых писателей, а в это время сарай во дворе материнского дома по улице Нариманова сам собой загорелся в одну из весенних ночей. Диас Назихович уверен, что его подожгли нарочно, хотя один из следователей Виктор Степанович Морозов (кстати, отец нынешнего первого заместителя Председателя Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации!), выйдя на пенсию, несколько раз в 90-х годах божился Валееву, что к пожару на улице Нариманова их ведомство не имело никакого отношения. Весной 69-го случилось небывалое половодье, подпол на даче залило, рюкзак свалился с табурета в воду. Написанное пером (чернилами, а не теперешней шариковой ручкой) размылось в сплошную нечитаемую синеву... Это был страшный удар, оправиться от которого было трудно. Еще тяжелее было сознавать, что на «дальнейшей литературной работе», как и на еще не написанных произведениях можно ставить жирный крест. К тому черновику, который Валеев включил в свой четырехтомный документальный роман, позже была сделана приписка: «Неожиданный звонок в редакцию. Просьба прийти. Диалог в коридоре. - Какие коридоры у вас запутанные. - Да… можно зайти и не выбраться. В кабинете четыре человека – Морозов, Кожахметов, Галиуллин и еще один, сидевший в углу, не участвующий в беседе, но все записывавший. Два многочасовых допроса... Результат бесед: документальную повесть «День за днем» вернули из Таткнигоиздата (просто принесли в редакцию и отдали), в московской «Молодой гвардии» не пошла книга, которая намечалась…» Перспективы были ясны – увидеть что-либо напечатанным в Казани или Москве молодому автору удастся очень нескоро. Если вообще посчастливится когда-нибудь. В конце шестидесятых – начале семидесятых годов прошлого века сложившийся строй казался настолько незыблемым, что на перемены курса никто не рассчитывал. Даже мы, молодые, не могли поверить, что когда-нибудь доживем до иных эпох. Пройдя таким образом огонь и воду (сарай и подпол), автор пропавших рукописей все же еще надеялся услышать медные трубы. Диас Валеев решил начать все сначала, |