Зоя Крахмальникова

«ХОЧУ БЫТЬ»
В ДРАМАТУРГИИ ДИАСА ВАЛЕЕВА

1.

      Д.Валеева преимущественно интересует современная тематика. Его пьесы (пять из них, написанных в 70-е годы, мы рассмотрим в этом обзоре) характерны острым интересом к одной и той же коллизии: человек и дело, Взаимосвязь нравственности и дела, идеалов, совести и деятельности, которой занят человек.
      Эту коллизию Д.Валеев как бы поворачивает разными сторонами: в пьесе "Перед последней чертой" нравственная ущербность героя является результатом воспитания, в пьесе "Охота к умножению" два родных брата олицетворяют в корне различное отношение к делу и нравственности, и это является следствием не семейного воспитания, как в пьесе "Перед последней чертой", а благоприобретенным моральным капиталом. В "Диалогах", так же как и в "Дарю тебе жизнь", автор не останавливается на причинах конфликта между деятельностью и нравственными принципами — он демонстрирует конфликт в самом остром его периоде.
      Для разрешения этой основной коллизии Д.Валеев пользуется, так сказать, "горячим" материалом. Ситуации пьес остросовременны, это наши дни, это проблемы хозяйственной и общественной жизни страны 70-х годов XX века.
      Современная драма — вот что привлекает Д.Валеева, современная драма, где не только сталкиваются крупные характеры, но обязательно ставятся философские, бытийственные проблемы — кто такой человек, в чем смысл его жизни, смысл его связей с другим человеком, какова степень взаимной ответственности между людьми, какова цена нравственной измены? Все эти проблемы переходят, собственно, из пьесы в пьесу.
      Д.Валеев — драматург, тяготеющий к публицистическим формам выражения своих идей. Философские проблемы он тоже заявляет, как публицист, и пытается их разрешить публицистическими приемами. Но об этом речь пойдет далее. Сейчас же мы обратимся к анализу проблематики пьес Д.Валеева.
      Пьеса "Дарю тебе жизнь"названа патетической трагедией. Одним из персонажей ее является Автор. В многолюдье и нарочитой условности (резкая смена планов, сцен, ситуаций) такой персонаж, как автор, вполне органичен. Тем более, что драматург с самого начала заявляет в первых репликах Автора о своей склонности публицистически объяснить многие ситуации пьесы. "Все это произошло, — рассказывает Автор, — на одной из крупнейших строек страны. Где — неважно!.. На севере ли, на юге или в центральной полосе России... Строек такого или почти такого же масштаба страна знала и знает немало. Вместе с актерами театра я расскажу вам о том, что увидел сам, чему сам был свидетелем. Какая-то резкая обнаженность жизни — в ее высокой и жестокой, да и жестокой сути — бросилась мне в глаза. Об этом, о человеке, о его деле, о трудном, трудном деле... я и писал свою пьесу"*.

      * Критик З.Крахмальникова анализирует, вероятно, один из первых вариантов драматической хроники "Дарю тебе жизнь". В опубликованных вариантах в списке действующих лиц такого персонажа, как Автор, уже нет (Прим. редактора составителя).

      Следующая ремарка такова: "Грубая музыка степи. И день. И площадка испытательного полигона".
      Публицистическая обнаженность авторских заявлений и ремарки, нарочито резкие, как штрихи плаката, задают своеобразный тон драматургии этой пьесы.
      Это — панорама степи, огромная панорама стройки, в которой все разбросано, разлажено, все бурлит, все должно установиться. Пестрота кадров, сменяющих друг друга, нарочитая кинематографичность, сценарность записи пьесы, как бы предлагают режиссеру и актерам определенную свободу в решении спектакля.
      В первых же сценах возникает конфликтная ситуация. Так называемый производственный конфликт (фундаменты Сатынского не пропускает комиссия, за них надо бороться, но начальник стройки Байков не хочет) вырастает и расширяется по мере движения пьесы, превращаясь в конфликт двух нравственных позиций.       Совесть и дело, совесть и выгода — так, грубо говоря, можно определить смысл расхождений героев.
      Причем, отношение к фундаментам Сатынского — это только один сюжет, в пьесе-панораме есть, по крайней мере, еще два сюжета, таящих в себе ту же проблематику. Это история с сыном Байкова - Вадимом, в которого влюблена Алсу. И история взаимоотношений Саттарова и Ахмадуллиной. Обе эти истории, несмотря на их кажущуюся самостоятельность, сцеплены своеобразно с главной коллизией пьесы. И гибель Саттарова в финале — есть тоже результат борьбы совести с компромиссом.
      Байков "вытащил Сатынского", как говорит ему секретарь горкома Саттаров, вытащил на свою стройку, но защищать его изобретение не хочет. В чем дело, почему не хочет? Потому что он привык к компромиссу. Комиссия возражает, а ты, хоть и уверен в том, что комиссия не права, не спорь...
      Байков устал, так он объясняет свою пассивность. Саттаров же считает, что дело не в усталости.
      "Ты не устал, — говорит он Байкову, — Ты растерялся просто". Но Байков не согласен. Он должен защищаться. "А ты не растерялся, — отвечает он Саттарову. — Нас двое здесь сейчас. Построить за эти годы! Растерялся... Да! До осени надо сдать под монтаж около двух тысяч фундаментов. Это что, пустяки? Каждую ночь они на меня!.. Как в склепе, в этих фундаментах! Как заживо замурован в них, и мечешься, мечешься. Если в этом году не успею сделать жилье, не пущу предприятия стройиндустрии, железные и шоссейные дороги, не начну разворачивать работы на основных заводах, тогда — хана! Знаешь, об инфаркте иногда мечтаю. Чтоб отдохнуть...". "Саттаров. Брось. Байков. Жена не поймет. Перед подчиненными не будешь раздеваться. Сколько можно душить в себе… Саттаров. У нас есть фундаменты Сатынского. Если их применить. Байков. Пока еще дадут добро... Наивный ты человек. Саттаров. Можно и поторопить. Байков. Все только начинается. Эшелоны с оборудованием, техникой, продовольствием, даже пробившись сюда, ко мне неделями стоят неразгруженные! Мало людей, нет еще жилья! Средний разряд у рабочих — два и шесть десятых! И эти два и шесть должны строить черт знает что! Чего вообще не строили в мире. Главный инженер в больнице. Секретарь парткома новый. Нет ни правой, ни левой руки! Толковые люди боятся сюда идти, боятся сломать себе хребет! И только я, старый дурак и болван, сунул в этот хомут голову. Он уже петлей на мне!.. А с другой стороны, без этой петли... и жить неинтересно"!
      Противоречивые признания. Байков и сам не знает, чего он хочет. Буквально через несколько минут после признания, что "неинтересно жить без петли на шее", он говорит тому же Саттарову: "Лезть на колючую проволоку под пулеметы без артиллерийской подготовки? Я лез и бросал свою роту в войну, когда это нужно было. Я полезу и сейчас! Я все брошу! План этого года я тоже дам!.. Только все это будет стоить недешево. Дорого будет стоить. Много стоить..."
      Мы узнаем постепенно цену этих усилий. Усталость оборачивается безнадежностью, энтузиазм превращается в механическое служение делу. В сцене с сыном зритель узнает, какую цену платит Байков за "план этого года".
      Сцена эта важна для образа Байкова и раскрытия основной темы в драматургии Д.Валеева, и поэтому мы остановимся на ней.
      Вадим Байков, сын начальника строительства, виноват в гибели шофера — на участке младшего Байкова произошла катастрофа. Начальник отдела техники безопасности Саликова хочет приписать вину другому, чтобы выгородить сына начальника. Она составляет ложное заключение, извращая показания Вадима, взявшего всю вину на себя. И вот начальник стройки Байков, не разобравшись в сути дела, не спросив ни о чем своего сына, оскорбляет его: "Подонок!". Вадим отвечает отцу: "Кто тебя просил давить на эту сволочь из отдела техники безопасности? Кто? Зачем ты подписал такой приказ? Байков. Приказ появился на основании результатов расследования несчастного случая. Я читал твои показания, где ты отрицаешь свою вину. Больше того, упорно и довольно ловко топишь своего прораба. Вадим. Я? Я топил прораба? Байков. А кто? Я, что ли? Каяться пришел? (Бьет его по лицу.) Вон! Вон отсюда! Вадим (не защищаясь). Я не отрицал своей вины! Я не сваливал все на другого! Я не давал... таких показаний! Я никого не топил! Не топил! Байков. Не понимаю... Что же, эта Саликова по собственной инициативе, что ли?.. Может, почувствовала, что заменить ее хочу, решила подстраховаться, сделать мне подарочек? Вадим. Суда, отец, я не боюсь, за карьеру свою блестящую тоже не дрожу. Байков. Ладно. Если все, что ты сказал, соответствует действительности, Саликова будет уволена и пойдет под суд. По другой статье. Не по той, по которой пойдешь ты. Вадим. Ты прораба, ты — Гараева... Я за этим пришел. Байков. Прораба твоего я восстановлю на работе. (Обнимая сына). Прости. Не больно? (Подталкивая его к двери). Ну, в общем ладно. Иди. Некогда мне сейчас. Иди! Все! Все!"
      Так дело вытесняет добро, заинтересованность в человеке, сочувствие к нему. Байков ради дела готов пожертвовать сыном. И не потому совсем, что он — законник (он сам нарушает закон ради того же самого дела, совершая "приписки" и прочие неблаговидные поступки), а потому, что он — не человек, а должность, как он сам признается в этом сыну: "Я должность, мальчик ты мой".
      Таков же и Самматов в пьесе "Перед последней чертой" ("Сквозь поражение"). В ней Д.Валеев тоже пытается дать панораму жизни; несколько "резервов", пластов действительности, перекрещиваясь друг с другом, должны сложить цельную картину. Принцип такого сценарного строения, дробность сцен в этой пьесе схожи со спецификой предыдущей драмы.
      Самматов ("Перед последней чертой") и Байков ("Дарю тебе жизнь") — люди одного поколения и одного типа. Крупные хозяйственники, "деловики", одним словом, начальство. И снова — вторым планом — возникает тема отцов и детей. Здесь в этой пьесе она звучит более определенно и резко. Она как бы ведет сюжет. Решает же драматург эту тему следующим образом: отцы повинны перед детьми, отцы сделали сыновей своих негодяями, потому что отцам некогда было заботиться о душах своих детей, отцы служили делу.
      Этот конфликт поколений имеет определенный нравственный аспект. Самматов — хищный человек, хотя все отдал обществу, и, тем не менее, вреден обществу, и оно выбрасывает его прочь в ту минуту, когда силы Самматова иссякают. Та же судьба, наверняка, была бы уготована и Байкову, продлись его сценическая жизнь еще какое-то время.
      Лукман Самматов усыновил детей своего брата — Салиха и Аяза. Впервые Самматов появляется на дне рождения Салиха. Молодежь танцует, пьет, разговаривает об "истине". Самматов входит в комнату и спрашивает: "Что у вас?". Салих отвечает: "День рождения".
      "Самматов. Чей день рождения? Салих. Мой день рождения. Самматов. Твой... Это тебе, значит, не на что купить приличный костюм? Это ты работаешь в поте лица? Я тебя кормлю всю жизнь, штаны с подштанниками и прочее барахло покупаю, а ты, значит, работаешь в поте лица? Только этот пот я почему-то стираю со своего лица! Салих. Да, у меня есть даже машина, на которой, с твоего разрешения, я могу поехать куда угодно. У меня есть свой личный мотоцикл. И вообще у меня лично есть все, что мне нужно. А что касается твоих затрат... Кандидатскую я защитил.... Постараюсь возместить... Могу даже с процентами! Самматов. Хорошо. Только не прогадай. Обдеру, как липку. Откажись лучше... Дурак! В твои годы я не рассуждал о какой-то там истине. И не искал ее. Некогда было рассуждать о ней или искать ее, потому что я ее делал, правду эту. Своими руками делал, создавал ее. И проценты твои делал, которыми ты мне сейчас платить за нее намерен. Салих. Может, каждому человеку надо делать ее своими руками. Самматов. Делай ее, делай, но делом делай! Не болтовней! Мы строили на пустырях заводы. Тысячам, десяткам тысяч людей, бывших под рукой, мы давали работу, еду, давали смысл жизни — делать на земле дело. Теперь жизнь, которая на моем поту и нервах взошла, ты, сопляк, судишь? Но право суда? Что имеешь ты... за душой? Салих. Ах, прости, я покусился на твою собственность. Самматов. Вот именно, на мою собственность. Убери эту музыку. Салих. Ты... за своей собственностью забыл даже поздравить меня с днем рождения и с защитой диссертации. Самматов. Значит, есть дела поважнее. Салих. Спасибо на добром слове. Спасибо за поздравление. Самматов. Жаль, что сегодня в день твоего дня рождения я вижу перед собой вместо взрослого человека какого-то слюнтяя. Противное, я скажу тебе, ощущение. Девяносто девять процентов продукции и один... процент брака... Издержки производства, издержки природы... Николай. За что? За что вы его? Самматов. В воспитательных целях".
      Самматов оскорбляет Салиха и его гостей, считая, что у него есть на это право. Потому что он "строил на пустырях заводы". Такое же право, как у Байкова, поднявшего руку на своего взрослого сына.
      Право Самматова на грубость обеспечено, по его мнению, еще тем, что его снимают с должности. Крушение дела влечет за собой крушение в семье. Люди типа Самматова все приносили в жертву делу, как некоему Молоху, пожиравшему их молодость, нравственные принципы, семейное счастье и вообще всякую личную жизнь.
      Отношение к делу у Самматовых, Байковых и Арслановых (из пьесы "Охота к умножению") и является причиной трагедии.
      Эта тема звучит во всех пьесах Д.Валеева. И во всех почти пьесах звучит тема возмездия за такое отношение к делу.
      Прежде всего, само "дело", как некая безличная сила, обладает возможностью вершить возмездие. Оно отлучает от себя тех, кто становится слабым, кто изменяет ему, словом, всех, кто не может совершать и дальше ему жертвоприношения.
      Но это только начало, самое страшное возмездие постигает "жрецов" дела в семье. Черная неблагодарность домочадцев чуть ли не убивает Самматова. Две сцены с сыновьями — Аязом и Салихом — написаны достаточно резко и определенно, цель этих сцен вскрыть пружины трагического конфликта Самматова и его детей.
      Аяз — циник, попрошайка, ничтожный человек. Салих —покрупнее, он по ходу пьесы вырастает в подлеца. Тот и другой "сделаны" Самматовым, хотя оба они не любят его и не могут простить ему грубостей, оскорблений, упреков и подачек.
      Салих — гордец и более страстный человек, чем Аяз. Он говорит Самматову прямо то, что ему хочется сказать: "Спасибо за... сегодняшний день рождения. За все тебе спасибо. Наши пути еще не пересеклись. Когда-нибудь все вспомню. И то, что Гульсум-апу сгноил, всю жизнь в кулаке ее держал. И то, что Аяза согнул. Что меня по своему образу и подобию отлить хочешь! На-ка вот тебе, выкуси! Ты же мертвый, мертвый весь, теперь меня заразить хочешь? Ненавижу я тебя... Ты не боишься смерти! Помрешь, кто тебя хоть одним словом вспомнит? Добра ты никому даже на копейку не сделал".
      Как видим, Салих не гнушается ничем, чтобы оскорбить Самматова, отомстить ему. Ненависть его, естественно, может породить только ненависть. Самматов в ответ бьет его тем же "оружием" — ненавистью: "Кто вспомнит? Ты же и вспомнишь. А насчет добра... Ты вот сидишь, о каком-то добре нудно размышляешь, а я... после пятнадцати часов работы снова иду эту работу продолжать!.. Мое добро — заводы, мной построенные. Милостынь же копеечных людям не даю! Некогда... И брезгую давать. Просишь милостыню — значит, не жилец, освобождай место".
      У Самматова психология "хозяина жизни", и весь ход его рассуждений в этой сцене свидетельствует о специфике этой психологии: "Мужчина не имеет права на слюнтяйство и слезы. Мужчина не имеет права умирать в собственной кровати. К сожалению, по-моему не получилось. Вы оба мельче. Я всегда шел ва-банк, а вы? Размаха в вас нет, шаг короткий".
      Но этого "набора" сентенций о роли мужчины Самматову мало для самоутверждения, ему надо оскорбить своего оппонента, он наносит очень болезненный удар: "...Это я сделал тебя кандидатом!" — говорит он Салиху. И дальше сцена идет в "истерическом" ритме: крики, оскорбления.
      "Салих. При чем здесь ты?! Врешь! Самматов. Я тебе открыл зеленую улицу! Салих. Зеленую улицу я прокладывал себе, ночуя в лаборатории! Самматов. Я строил новый корпус для твоего института. Я мог его построить за три года. Мог совсем отказаться от строительства. Я построил его за шесть месяцев. Салих. Врешь!..Врешь!.. Самматов. Я стар. Вряд ли что-нибудь еще могу сделать для тебя. В будущем. (Уходит). Салих. Врешь, врешь... Врешь, гад! Зачем... он мне... все это... сказал?"
      Самматов падает на землю, не дойдя двух шагов до машины. Но Самматов останется жив. Он еще появится в пьесе. Но для автора важен не сам Самматов, а идея Самматова — идея зловещего разрушения всяких нравственных устоев во имя дела.
      Идея эта будет деградировать в образах Аяза и Салиха, усвоивших ее. У Самматова мы наблюдаем бескорыстное служение делу, его же потомки — циники и торгаши.
      Впрочем, служение делу и у Самматова при ближайшем рассмотрении оказывается не вполне бескорыстным. Это — некая мимикрия, Самматов уговаривает себя и других, что он бескорыстен, но он служит делу не бескорыстно, он служит для самоутверждения. Но насытить свою гордость не так-то просто, и рано или поздно твое псевдобескорыстие обнаруживает свою порочную природу.
      Такова мысль, выраженная в монологе Ивайкина: "Вода для земли, как для человека кровь, текущая по венам. А любое начало великой реки начинается с чистой капли воды. Так? Эту начинающуюся каплю воды нужно беречь, как мать... своего ребенка! Заводы, да! Это правильно. А души? Если они туда пойдут с мутью в душах, то никакие очистительные сооружения не помогут..."
      Самматову не дано это понять. Он хочет быть главным всегда и во всем. "А меня кем возьмешь? На одном стуле сидеть будем?" — спрашивает он Ивайкина. И с обидой резюмирует: "Я инфарктный утиль".
      Страдания Самматова из-за того, что он отставлен от дела, с трудом смягчают его нрав. Он почти до самой смерти полон злобы к своей семье и по-прежнему не гнушается попреков.
      Д.Валеев хочет не только опровергнуть "идею Самматова", но и показать ее бесплодность, и ее "поражение". Для этого он ведет линию Самматова через всю пьесу, хотя Самматов в сюжете пьесы будто бы не нужен. Он нужен однако, как олицетворение идеи о безнравственности такого служения делу и о неизбежном возмездии за такое служение. Уже перед самой смертью Самматов, живя в одиночестве, вдали от всех, никак не может понять, почему и за что так жестоко расправились с ним. "Раньше я был нужен тому, что происходило. И был нужен такой, каким был. Жизнь всегда оправдывала меня. И я был нужен ей. Жизни! Она шла в вечность и через меня! Какого черта меня надо было лечить? Лучше бы уйти там. На асфальте. Таких, как я, не лечат. Теперь это колесико будет вертеться без меня. Я строил заводы. Десятки и сотни миллионов рублей — чистую абстракцию — перевести, превратить в натуру, в крупные предприятия, десяткам тысяч людей дать работу, цель, дело... Я... не понимаю вещи, которые понимал всю жизнь. Дерево растет. Почему оно растет?! Сон видел вчера. Тело все покрыто не то шерстью, не то пухом. Что это было? Память о прошлой моей жизни? Или путь.., которым идти и жить после смерти?.. Я...спорил бы с Богом, если бы он был! Мы равны, но нет его, нет! И детей нет. Никого нет. Тысячи людей были... Все кипело. А сейчас у последней черты... В итоге, слышишь? В итоге, в конце, у последней черты!.."
      Страшный монолог. В нем — гордыня, бессилие, страх одиночества, пустота. Тысячи людей он видел, одного увидеть не может, это — квинтэссенция самодовольного сознания, сознания гордеца, не замечающего никого, кроме самого себя. Всю страшную исповедь Самматов обращает к незнакомцу, пришедшему убить его. Незнакомцу в тягость эта исповедь, и он говорит: "Ты что? Мучить меня всю ночь хочешь? Я свое дело исполнить пришел! Про должок я не забыл. И я исполню!"
      Самматов отвечает: "Дело! И у тебя дело!"
      Эта реплика звучит многозначительно, убийство — тоже "дело"...
      Умирает Самматов, нападая на незнакомца. Последние слова его: "К кому ты пришел? Сморчок! Я — Лукман Самматов. Самматов — я!"
      В задачу драматурга обязательно входит открытое выяснение безнравственной позиции. Какими средствами и методами пользуется для этого Д.Валеев, мы разберем далее. Сейчас важно отметить, что развенчанию "самматовской философии дела", собственно, и посвящена вся пьеса "Перед последней чертой", хотя, повторяем, судьба Самматова является побочным сюжетом драмы.
      Отношения Салиха Самматова с женщинами составляет сюжетную основу пьесы. Салих — порождение Самматова. "Люди взаимозаменяемы"— таков его девиз, он и заменяет одну женщину другой.
      Словесная шелуха, подчас сентиментальные признания, подчас глубокомысленные сентенции наподобии вот этого «люди взаимозаменяемы» характеризуют опустошенного молодого человека, самодовольного гордеца. Затем, во второй части — перед нами уже законченный подлец: «Я талантливый ученый. И тех, кто будет мешать мне, я буду давить, давить, как клопов!»
      Автор показывает эволюцию героя на протяжении нескольких лет, Салих нравственно деградирует. Самматовская философия дела дискредитирована не только циничным отношением к делу: "воровством научных идей", карьеризмом и ложью, но и презрением к самому делу. Талант Салиха это разменная монета, он торгует им.
      Так дело Самматова мстит за себя не только самому Самматову, но и его потомству. "Вы привыкли кого-то терзать, мучить, — говорит Салиху и Аязу Гульсум Мухамедовна, жена покойного Самматова, — жить за чужой счет, за счет чужого добра. И душите друг друга. Вы одни. Корней нет никаких. У вас нет ничего уже за душой! Вы душу свою потеряли... А я помню, каким ты был, Салих... Наивный такой, добрый, нежный! А помнишь, Аяз, свой первый рассказ ты читал мне. Я была так счастлива с вами. Лучше бы Лукман не брал вас из деревни. Все вы забыли. Своего отца забыли, он вам чужой! Все вы в себе задавили!"
      В ответ на эти упреки, Салих и Аяз, будто бы просыпаются, но это — иллюзия, после пробуждения герои снова впадают в "нравственный обморок". "Самое паскудное знаешь что? — признается Салих: — самое паскудное то, что наука мне уже не нужна, не интересует!". И вскоре, вслед за этим следующее признание: "Какая-то страшная усталость и пустота! Я... действительно стал дельцом". Но еще минута, и он возвращается к своим "принципам": "Шефа на самом деле нужно убрать...". Гульсум Мухамедовна права, когда говорит: "Вы душу свою потеряли". Смерть Самматова только подчеркивает нравственный распад Салиха и Аяза, разложение, зашедшее столь далеко, что исхода ему не видно.
      Историю другой семьи, семьи Арслановых рассказывает Д.Валеев в пьесе "Охота к умножению".
      И здесь Д.Валеевым поднимаются схожие с предыдущей пьесой проблемы: дело и нравственность, возмездие за ложь, вина отцов перед детьми.
      Два сына Арсланова — Гариф и Азгар — антиподы, они выразители различных жизненных позиций. В их столкновении и выясняется смысл тех проблем, которые интересуют автора.
      Азгар — ригорист, человек сухой, жесткий, последовательно отстаивающий свои нравственные принципы. Гариф — проходимец. Он — вариант Салиха из пьесы "Перед последней чертой", карьерист, циник, не брезгующий ничем для самоутверждения.
      В семье Арслановых некогда произошла трагедия. Погибла при странных обстоятельствах мать Гарифа и Азгара, и теперь, через двадцать пять лет, Азгару, работающему следователем, подбрасывают дело Арслановых, дело о самоубийстве его матери. Причем, самоубийство легко может трактоваться как убийство в связи с некоторыми обстоятельствами, которые надо опровергнуть. Азгар подозревает отца в убийстве матери.
      Вся эта история происходит на "фоне" юбилея Арсланова старшего, крупного ученого-генетика.
      Подозревая отца, Азгар думает, что он воспользовался научными изысканиями своего тестя Луковского, крупного генетика. Луковский, от которого отказались все его ученики и в том числе любимый ученик — Арсланов, муж его дочери, умирает, а дочь его кончает с собой.
      Сюжет этот — карьерист пользуется трудами своего затравленного учителя — знаком, он неоднократно разрабатывался драматургами. Но для Д.Валеева сюжет обычно не является самоцелью, ему важно поставить и решить нравственную проблему. На сей раз он решает проблему вины и ответственности за совершенное.
      Нужна ли правда? Так ставится вопрос в пьесе. "Вы считаете что правда — всегда благо? — спрашивает Азгара Гайшин, — лучше иногда не знать ее, потому что, узнав правду, потом не будешь знать, что делать с ней".
      Гариф идеологизирует ложь, фальшь, и драматург, стремясь изобразить несколько подходов к проблеме, опять касается "философии дела". "Дело важней любой буквы! утверждает Гариф. — Я нефть даю, нефть разведываю, милый! Я дело делаю! А дело не всегда в букву закона впишешь".
      Это отношение к делу позволяет нарушать не только нравственность, но и закон. Гариф объясняет, что значит для него закон: "У меня, мой милый, хоть есть кое-что. Я заткнул глотки всем, кто орал о неэффективности поисковых работ в Западной Сибири. У меня первая же скважина дала двести сорок тонн нефти в сутки. Это кляп, которым я забил рты всем, кто стоял на моем пути. Мне многое позволено, братец! Многое! Когда перед матчем мне надо высушить футбольное поле, я поднимаю в воздух МИ-6 и несколько часов кручу над стадионом его винты, платя за каждый час по тысяче шестьсот рублей экспедиционных денег. Я могу позволить себе эту роскошь — плевать! Пусть утираются другие, кто поскромней. Я же рожден плевать на все, что мешает мне. Я не мелочен! Я знаю, что праздник, который я устроил для своих буровиков, какой-нибудь финал областного первенства — окупится завтра же, на буровых! Сторицей! Люди знают, для кого я стараюсь. Я не боюсь риска! Я не боюсь, когда надо, идти ва-банк. И потому я терпеть не могу вас, законников!"       Монолог этот характерен для Д.Валеева. Этот напор, эта наглость в самоутверждении весьма часто используется драматургом в построении персонажей, олицетворяющих собой служение делу. "Идти ва-банк", "я рожден плевать на все, что мешает" — весь этот набор в тех или иных вариантах можно встретить в каждом программном монологе такого служителя "дела".
      Естественно, что Гарифу правда не нужна, она ему противопоказана. Когда Азгар признается ему в том, что его мучает, Гариф пытается объяснить свою позицию следующим образом: "Давай раскинем на весах! Завтра ты говоришь, что наш отец преступник. Что происходит с ним? Наступает его моральная смерть. А может и физическая. И... общество теряет крупного ученого. Теряет человека нерядового, которого трудно заменить, который единственен!... Дальше. Завтра ты говоришь, что наш отец преступник, и я, начальник нефтеразведочной экспедиции, который живет не здесь, а за тысячи километров, который вовсе не отвечает за отца... Так вот и я завтра тоже теряю многое. И общество теряет меня. Теряет, смею сказать,— я очень не скромен в этом отношении, — одного из своих талантливых хозяйственников, великолепного администратора, которых сейчас не так уж много, которые сейчас нужны стране как воздух. Который знает, что делать и как делать дело!..".
      Вся эта демагогия в защиту себя приводит к следующему демагогическому же выводу: "Нравственность, справедливость, истина — это понятия экономические. Так давай считать, на счетах, на арифмометрах, если хочешь, что экономичней! Считать, исходя не из своих шкурных позиций, а из общих интересов!"
      Демагогу такого типа, как Гариф, ничего не стоит превратить свои шкурные интересы в "общие" интересы...
      Но Азгара не может все это смутить, и он отвечает: "Ничего я не знаю. Я знаю только, что должен пройти путь до конца". Его нравственный максимализм пугает всех персонажей, он нетерпим со своей жаждой правды. Его изгоняют из семьи: "Кому она нужна сейчас, твоя правда?! — кричит ему Гариф, — Прошло двадцать пять лет! Давно все забыто! Неужели ты не понимаешь, что толкнул в пропасть всю нашу семью? Отца в первую очередь! Вот ее, мать! Меня, сестру! Себя, наконец! Ты думаешь, твоя правда людям нужна? Людям нужна другая правда — светлая, здоровая».
      Но Азгар в ответ высказывает свое представление о правде и лжи: "И снова играть в благополучное счастливое семейство? Ходить друг к другу в гости? Справляться о здоровье? Рассуждать о политике, о науке? Об искусстве? Ты думаешь, получится? За то, что я забуду все, забуду, что мать не могла вынести предательства и покончила с собой, отец мне поможет построить трехкомнатную кооперативную квартиру. Ко мне вернется жена, потому что она поймет, что у меня широкая большая душа, что я человечен. И я люблю, очень люблю всех! И мы снова будем любить друг друга! У меня снова будет любимый брат! А мне предстоит пустяк: заведомо ложное заключение экспертов превратить в простую следственную ошибку, злоупотребление служебным положением объявить профессиональной наивностью. И за все это получить некую мзду! И жить, и восхищаться своей практичностью, и делать карьеру... Карьеру, когда наше ремесло — истина! Когда смысл каждого поступка глубок как бездна! Когда за все надо платить! И не только за то, что сделал или не сделал сам! Но и за тех, кто рядом сделал что-то или не сделал!"
      Эта нетерпимость, эта жажда правды рассекает, как скальпелем, опухоль лжи, и вот уже сам Арсланов, юбиляр, засыпанный почестями, готов к публичному покаянию. Хотя незадолго до этого он пытался сформулировать некую "философию предательства": "Мы если и предаем друг друга, так скорее по инерции, из желания покоя...".
      Еще в одной пьесе Д.Валеева "Диалоги" проблема сочетания нравственности и служения делу приобретает несколько иной аспект. Если раньше Д.Валеев показывал, чем чреваты "жертвоприношения" делу, то теперь его интересует дело, как арена столкновения нравственных позиций. Иными словами — возможность служения делу, не как участие в некоем механизме, а как напряженное творческое созидание которое не может совершаться при помощи лжи, подлогов, всяческой неправды.
      Ахматов — тихий, незаметный человек символизирует собой идею "честного служения делу". Громких же — начальник крупного строящегося объединения заводов — отрицает эту идею в самом же начале пьесы. "Вас нет, — говорит Громких Ахматову, — есть место". — "А вы? Вы есть?", — спрашивает Ахматов. Громких в ярости отвечает: "И меня — нет, дорогой мой! И меня нет! На таких огромных материальных комплексах личность большой роли играть не может! При гигантских взаимодействиях выбор сведен на нет! И меня нет!"
      Ахматов не унимается, однако, и спрашивает: "А кто есть? Есть кто-нибудь здесь? Кто-нибудь хоть есть... Ну кто-нибудь, кто-нибудь хоть есть?...".
      Если нет личности, то нет и ответственности, а если нет ответственности, значит все — ложно. Трагедия Громких и Ахматова это — результат лжи, помпы, фальшивых, безответственных обязательств, не обеспеченных реальными возможностями их выполнения.
      Громких объясняет эту трагедию так: "Неужели я не могу быть свободным творцом... В решении всех этих сложнейших проблем свободным? Я ведь могу! Чувствую, что могу! Но какой-то страх... Что-то внутри меня самого не пускает".
      Нет, не может Громких быть свободным творцом. И не только потому, что "внутри него что-то его самого не пускает". А еще потому что он — один. К кому бы он ни обращался с проклятыми вопросами, мучающими его, он не получает ответа. "Кого мы обманываем?" — говорит он замминистра Кухаренко. Но Кухаренко, также как и Гусятников, отказывается ему содействовать. "С самого начала строительства мы врем себе. Еще только разговор шел о том, строить или не строить, а уже была ложь, профессиональное вранье..."
      Кухаренко не только не хочет слышать, он "ломает" Громких, угрожает ему: "Или изменишь свою позицию, или будет дан ход... имеющимся против тебя материалам". — "А ведь мы с тобой враги", — говорит на это Громких. — "Ну, что ты, разговор кулуарный, — отвечает Кухаренко,— мало ли о чем старые друзья за бутылкой могут поговорить".
      Цинизм Кухаренко, его реакции напоминают нравы уголовников — запугивание, шантаж, насмешка над врагом... Дело, отстаиваемое Кухаренко и еще недавно Громких, увы, вынуждает своих адептов защищать его именно таким образом.
      Таковы проблематика и тематические мотивы драматургии Д.Валеева. И проблемы, и тематическое их развитие связаны неизменно в пьесах Д.Валеева с философскими вопросами. В следующем разделе нашего обзора попытаемся разобрать эту сторону его драматургии.

2.

3.

Кабинет национальной драматургии и театра
Всероссийского театрального общества,
09.1976