|
|
* * * — Зачем все живет? Тут — предел вопросам; жизнь —и цель, и средство, и причина, и действие... Она не достигает цели, а осуществляет все возможное, продолжает все осуществленное, она всегда готова шагнуть дальше — затем, чтобы полнее жить, еще больше жить. Другой цели нет.Это Герцен. И еще — о том же: — Каждую минуту, каждое наслаждение должно ловить, душа непрерывно должна быть раскрыта, наполняться, всасывать все окружающее и разливать в него свое. Цель жизни — жизнь. Жизнь в той форме, в том развитии, в которые поставлено существо. Какой же вывод? Я — «поставлен» в определенные условия. И в этих определенных условиях я должен совершать и исполнять свою вечную миссию. В частности, истолкователя прошлого и настоящего и прорицателя будущего. * * * К вопросу об обстоятельствах, в которые «поставлен» философ, об условиях, в которых создается его философия. Случайно сохранилась и по случаю нашлась дневниковая запись, набросанная карандашом на нескольких листах бумаги. Место действия: горный поселок Одрабаш Таштагольского района Кемеровской области. Время действия: 1963 год, воскресенье, день выборов в Верховный Совет СССР. Промозглый день. Возвращаемся домой с прогулки. Вожусь с дочкой, раздевая ее. Она что-то щебечет. Слышу голос жены: — Наверное, проголодался, а у меня ничего не готово. Сходи в столовую, заодно и проголосуешь. — Не буду. Не пойду. — Но ты же сам позавчера согласился, что пойдешь. Сам же сказал, что бессмысленно дразнить людей по пустякам. Разве это неверно? — Может быть. Но я сказал так, чтобы ты не мучила себя прежде времени. Не травила себя беспокойством.—Слышу за спиной тяжелый вздох.— Ну, что ты? Все будет хорошо. — Да уж, хорошо! У нас с тобой дочка. Я беременна. У нас будет двое детей. Их нужно поднять на ноги. — Нехорошо и ненормально здесь другое. Этот твой страх! Эта тревога! — Но, может быть, сказать им, что ты уехал? Хотя куда ты можешь уехать? — Зачем? Я дома. Я штудирую Платона. Мне некогда. — Но ведь они придут. Что ты им скажешь? — А зачем мне им что-то объяснять? Я просто воздерживаюсь от голосования, вот и все. Имею я право на это или нет? Проходит четыре часа. Стук в дверь. В проеме — высокий, худой, бледноглазый. — Что, Валеев, не голосуете? — Не хочу. На лице вошедшего — растерянность, удивление. — То есть? Как так не хотите? — Некогда. В голову пришли кой-какие мысли. Надо их записать. — Вы задерживаете всех членов участковой комиссии. Вот ваша жена еще утром проголосовала. — Это ее дело. А у меня нет времени. — Но так же нельзя! Передо мной — взрослый серьезный человек. В бледных серо-голубых глазах вспыхнуло детское недоумение, обида. — Вы, наверное, шутите? Но с этими вопросами не шутят. — Разве я не имею права воздержаться от голосования? — Да, конечно, имеете полное право. Мы вас не гоним, однако... Не договорив, пришелец поворачивается, уходит — с тем же недоумением, непониманием. И, ступив уже за порог в коридор, говорит жене: — Он что? Отказывается? На циферблате будильника — без десяти десять часов вечера. Жена уже в постели. Дочка спит. Я — за письменным столом, что-то пишу. Весь день я провел с томами Платона. В комнате полумрак. Стук в дверь. Двое. Первый в волчьей шубе, нос кривой. Лицо голое, белое, безволосое — молодой и плешивый. Другой —старше, сильно выпивший. Глаза красноватые. Стоит у двери с красной урной, молчит. Молодой: — Ну, вы один у нас остались. Я думаю, вы знаете, за кого будете голосовать.— В руках белые и розовые листки бюллетеней.— Вот эта кандидатура — в местный совет. А эта — в Верховный. — Видите ли, я не хочу голосовать вообще. Участок рядом, я мог бы сходить. Не больной. — Ну, у нас есть и больные. Может быть, вы заболели? Больные тоже должны голосовать. — Я должен извиниться перед вами, что вынудил вас идти сюда. Но что же делать? У меня нет желания голосовать. — Причина? — Не хочу. — Причина?! Молодой взглядывает на старшего. Я тоже гляжу на него. В хмельных глазах его — злоба и ненависть. Молодой тоже начинает злиться. Нос у него кривой, и как-то криво, неодинаково вздуваются ноздри. — Я не хочу расписывать в деталях, почему не считаю нужным делать это. Для вас это не причина. Для меня же — причина. — Что ж, извините,— в голосе молодого оттенок угрозы. — Да-да, и меня извините. Через десять минут разговор в коридоре с пьяным соседом. — Ты что? Голосовать не хочешь? Пойдем посидим, потолкуем хорошенько. Я тебе вправлю мозги. — Потом, Григорий, как-нибудь. — Нет, ты скажи, сука! Ты кого из себя корчишь? Что уставился? Падла образованная! Ненавижу таких. — Ты ступай, Григорий. Я трезв, а ты пьян. Захочешь потолковать, заходи завтра трезвым. А сейчас иди. Будешь оскорблять, побью. Сосед уходит к себе в комнату, плачуще и злобно выкрикивая: — У-у, сука! Давить, давить таких! На следующий день разговоры на работе: — Я слышал, Ретинский говорил, что тобой обком партии заинтересовался. — Пускай интересуются. Как бы кто другой не заинтересовался. — Наверное, здешний гэбист уже навострил уши. И докладную, поди, настрочил. — Кстати, во всей Горной Шории нашлось только два человека, которые не проголосовали. — Кто еще? — Есть, говорят, одна старуха в Шерегеше. Твоя единомышленница, видно. Около девяноста лет. Тоже отказалась — не хочу, не приставайте, не буду. Громкий гогот. Смеются. — Блок образовался. Выжившая из ума старуха и ты. Баптистка и инженер-геолог. Да, попал в одну группу с выжившими из ума, пропойцами, умалишенными! После обеда из Темир-тау приезжает начальник Каз-ской геолого-разведочной экспедиции Западно-Сибирского геологического управления Ретинский. К концу рабочего дня меня вызывают к нему на беседу. Красный, здоровый. Улыбается: — Отличился, выходит. Почему? — У меня все в пределах закона. — Ну, ты не крути. Давай попросту. Видишь, мы одни. — Прежде вопрос. По своему желанию вы со мной беседуете или по сигналу сверху? — И по своему, и по сигналу. Вчера я в Сухаринке был. Без двадцати двенадцать ночи — звонок из Таштагола: «Валеев у тебя не проголосовал! Сейчас же узнай, выясни, доложи». — Неужели это так важно? — Все важно на этом свете. И каждое лыко в строку идет. Смотри сам. Ты инженер-геолог, в какой-то мере руководитель. Я собирался тебя начальником отряда назначить. Но вопрос: можем ли мы вам доверить людей? Понимаешь? — Я закона не нарушил. — Не говори мне о законах. Их нет. Сидим, курим. Над головами — дым от сигарет. Сквозь дым — белозубая улыбка Ретинского. — Ну, ладно, не дрейфь. Мысленно я с тобой. Конечно, лет десять назад ты бы сейчас как антисоветчик уже давал показания следователю, а с меня бы уже три шкуры спустили да и с должности бы уже выгнали. Но сейчас —свобода, демократия. Поступай, как душа велит, но... форму соблюдай! Знаешь, в чем твоя вина? — В чем? — То, что не проголосовал — чепуха! Ты форму соблюсти отказался. Еретик! В старые добрые времена где-нибудь во Франции или Италии тебя бы к столбу привязали, а к ногам вязанку дров бросили. Ты комсомолец? — Нет. — А кто в 1952 году в комсомол вступал? — Сейчас нет. Что? Личное дело смотрели? — А как же? Говорят, пишешь что-то. Литератор, философ? — Ретинский радостно хохочет.— Основы и там нарушаешь? — Пишу. Читаю. В последнее время — Платона и Аристотеля. В свободное от работы время. Нельзя? — В свободное от работы время надо баб иметь и водку пить. Водку пьешь? — Нет. — Ну вот, живешь в России и водки не пьешь? Опасный ты человек! Ладно, скажу, чтобы занялись твоим воспитанием. Водку пить надо научиться обязательно...—и уже когда я был в дверях: — Да, знай, что теперь на тебе — метка. Ты помечен на всю жизнь! Придя с работы домой и сидя за письменным столом за томами философов, которые жили раньше и имена которых я носил прежде, я долго размышлял о том, что произошло в эти дни. Старый опытный волк от геологии Ретинский угадал попасть своим определением в самую центральную точку, в ее ядро: я отказался соблюдать форму. Собственно я решал тогда, наверное, на прямолинейно-юношеском уровне некий философский вопрос: имеет ли право на бытие моя собственная мысль о мире? Пусть еретическая на сегодняшний взгляд, не апробированная в общественном мнении? Но имею я право на своеволие в мысли и действии или нет? И, пожалуй, произошло главное: я доказал самому себе, что имею право быть. Отказавшись соблюсти общепринятую форму бытия, я высказал претензию на создание своей формы. Это было совпадение, однако, именно в тот день, усиленно штудируя знаменитых философов древности, я пришел окончательно к выводу, что меня не устраивают и имеющиеся философские формы мысли. Отказ соблюдать формы, какие бы то ни было, являлся, видимо, тотальным. Может быть, в тот день я родился как философ? Философская мысль не есть нечто отвлеченное. Истинная мысль — всегда поступок, действие, рискованная игра, ставка ва-банк. И готовность, если нужно, идти на костер. Второе наблюдение: истинная мысль, видимо, всегда помечена неким знаком. И этот знак, вероятно, несмываем. Метка, знак, тавро. Может быть, появление подобного знака на челе означает, что ты негласно принят в тайный орден высших творцов? Тебя пометили, и ты уже —среди небожителей; у тебя имя, которое ты обязан прославить и поставить в ряд своих прежних имен. Но прав оказался и старый бродяга-геолог: из-за невидимой метки на лбу в течение последующих сорока лет жизни я всегда был в числе лиц, никуда не избираемых и ни на какие посты не назначаемых. Меняются режимы, знак на лбу остается. * * * Из В.Розанова: — В затаеннейших возможностях, в затаеннейших даже тенденциях мы все суть человекоубийцы, мы начинающие человекоубийцы... При всяком гневе, ярости, раздражении, мстительности убийца назревает в нас, и только не дозревает. Но это уже все равно: дробь есть, есть и целая единица. Мы — дробь. Вспомните непрерывные дроби и теорию пределов в математике, и вы скажете, что я прав. Не было бы самых чувств гневливости, мести, раздражения — люди были бы как ангелы, без способности возмущаться, если бы в них не жила эта дробь убийцы и, в конце концов, затенен и лишь обстоятельствами сокрыт — полный убийца. А убийство, смертоубийство, злодеяния, каторга, война оттого эмпирически и возникли в истории, оттого они и есть, наблюдаются, что тень злодея неотделима от светлого человеческого образа. Кровь врага хорошо пахнет. Марат кричал это о крови роялистов. Но пришла застенчивая провинциальная девушка Шарлотта Корде и сказала: «А для меня хорошо пахнет кровь Марата». Разошлись во вкусах. А достоинство человека, абсолютное? Оно одинаково? И, наконец, все завершается этой ужасной религиозной истиной, что уже второй человек на земле — убийца. Каин! Что убийца? Хуже — братоубийца! Всего четверо людей на земле — отец и мать, и два сына. Земля широка, цветет. Разошлись бы, если бы не любили, а то лучше «вкушали бы плоды во все дни живота своего». Так нет! Один из четверых подполз к другому и — хвать его ослиной челюстью по голове! Брата невинного, юного, не защищающегося! Не ужасно ли это, не ужас ли в этой «откровенной», из Откровения, из Библии взятой истине? Самая глубокая философская идея в этом блестящем пассаже: тень злодея неотделима от светлого человеческого образа. Неотделима тень злодея от тени агнца. Неотделимы действия Дьявола от помышлений Бога. Неотделимы друг от друга свет и мрак. Неотделимы в своем единстве север и юг, материализм и идеализм, правое и левое, низ и верх. Неотделимо, неотторжимо, неразрывно совместимо абсолютно все несовместимое друг с другом. Если есть Каин — будет и Авель. Если царит безобразие —воцарится и красота. Тут же, немедленно, одновременно, без отсрочек. Духовное всякий раз непременно облечено в материальную оболочку, материальное пронизано невидимыми волнами сознания. В соединении несоединимых парадоксов — суть моей философии. Как неудержимо влекут нас, мужчин, женское тело и женская душа! Только в соединении с женщиной в ослепительном акте оргазма я полон, счастлив, истинен, всецело абсолютен, совершенен. Маленькое частное «я» становится «Я» бесконечным, этот миг — миг соединения с Богом. Исчезает граница между мужским и женским, и оба начала сливаются в крике радости приобщения к высшим реальностям бытия. Универсальная философия — это оргазмический акт слияния, казалось бы, абсолютно несовместимых идей. И только в нем, видимо, содержится вся полнота истины о мире. * * * По Джону Локку, вещи существуют объективно; наши идеи и представления — результат воздействия этих вещей на нас; врожденных идей и принципов нет; душа ребенка — чистая доска, на которой не начертано ни одного знака. Правильно? Правильно. Однако есть и врожденные идеи. Знание, заложенное в инстинктах,— из древнейших. Есть полученное посредством опыта (промежуточное). И рефлективное, отраженное, компилятивное, вырабатываемое, скажем, мозгом взрослого человека. И, наконец, высшее, творческое — результат самопознания духа, рождения его из себя самого. Это есть в каждом человеке. В разной степени проявленности. Кант, Декарт (?), Лейбниц — врожденные идеи, априорные; Маркс — идеи посредством опыта; Локк — посредством опыта, компиляция данных другого сознания; Гегель, Шеллинг — самопознание духа; я, Д.В.,— принятие всех идей, собирание их воедино. И это — принцип мышления. Внутренняя стратегическая установка. * * * Известная формулировка Маркса: «Философы лишь различным способом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Взять на себя цель изменения мира — значит взять на себя функции Бога. По силам ли эта грандиозная задача нынешнему, реально существующему сегодня человеку? Насколько этот реальный человек близок к идеалу богочеловека, которому оказалось бы по плечу достижение великой цели? К сожалению, не очень большой нравственный багаж и запас содержательных сил находится у человека, пытающегося сегодня овладеть самой труднодоступной вершиной. Приблизить реальность к коммунистическому идеалу — задача соблазнительная, но труднодостижимая. Что лежит сегодня в основе нашей нравственности, нашей морали? То, что способствует укреплению государства, внешнему, видимому упрочению строя. Ложь способствует? Да. Значит, она нравственна, истинна. И нас закармливают ложью. Убийства, репрессии? Да. Значит, и репрессивная практика моральна. Борьба с инакомыслием? Разумеется. Выходит, под корень все, что выходит за рамки стандарта. Цель оправдывает средства. Мораль иезуитов. Но на основе этой морали и мы стремимся воспитать совершенного человека и создать совершенное общество. Воспитаем ли? Создадим ли? Внешнее видимое упрочение строя может сопровождаться внутренним распадом и разложением. Но неминуем ли крах? И может ли в принципе несовершенный человек построить совершенное общество? Как ни парадоксально, равновероятно и то, и другое. Послушайте музыку. Посмотрите на творения великих художников. Взгляните на немыслимые по красоте поэтические строки. Остановитесь в изумлении перед архитектурными шедеврами. Или перед мощью и красотой промышленных конструкций. Все это создано несовершенным человеком. Значит, в нас есть духовный резерв. И иногда этот резерв включается в работу. Человек подобен многоступенчатой ракете. Весь вопрос в том, как задействовать его вторую и третью ступени. Сейчас контуры универсального коммунистического общества грубо прорисовываются человеком первой и отчасти второй ступени. Крах неминуем. Общество сойдет, «соскочит» с орбиты. Но победа вполне вероятна, если человек в этом созидательном порыве прорвется в свою высшую, третью ипостась. Третьим состоянием должна быть одержима прежде всего духовная и политическая элита общества. Но именно в ней налицо все признаки разложения. Трагедия неминуема. * * * Да, мой третий человек — собственно, попытка создания новой философии жизни, новой универсальной религии. Это учение о мессии, о Спасителе. Но этот Спаситель находится в недрах самого человечества, в его запертой груди,— он должен вырваться оттуда и явиться в мир в своем мегаоблике. Сколько уже было ранее попыток создания религиозных систем, моральных учений и порой к каким социальным кошмарам приводило их осуществление! Но что делать? Перестают работать старые учения, и возникает необходимость в новых. Больше того, новые учения возникают сами, спонтанно, непроизвольно, часто в самой неподходящей обстановке. Эти строки я пишу в глухом, оторванном от мира поселке, спрятавшемся среди сопок Горной Шории, в марте 1964 года. Боюсь, что большинство даже не представляет, где находится эта Горная Шория. Мир на изломе. Одна система ценностей в конфликте с другой. И впереди, возможно, кровь, новые великие бедствия, обрушение устоев жизни. И кто-то, вероятно, может сказать, что смешно и утопично в такую историческую минуту вновь говорить о новом Боге, о круге спасения для человечества, который он держит в своих руках. И тем более не смешно ли это слышать из уст совершенно безвестного философа, который на годы, если не на десятилетия, обречен на молчание? Но может быть и нужно, чтобы в век уныния, безверия, тотального скепсиса и надвигающейся смуты в умах прозвучал уверенный, пусть и не слышимый никем голос, возвещающий о возможности новой жизни за той предельной чертой, к которой подошло человечество. Я размышляю об этом, а мой оппонент, мой критик говорит мне: «Да, весть о пришествии в мир людей нового Бога — прекрасна. Но станет ли легче обыкновенному человеку с этим новым Богом? Изменится ли что-то в лучшую сторону в его жизни? Ведь нужен Бог, который соединил бы в себе и духовное, и физическое. Он должен принести человеку и духовный хлеб, и физический. Боги прежних религий расширяли духовное пространство и в какой-то мере облегчали жизнь физическую — для тех людей, в душе которых существовала и жила истинная, глубокая вера в них. Но ныне, в нашем атеистическом мире, где не осталось ничего святого, или почти ничего, где все былые духовные ценности растоптаны и низложены и все перевернуто вверх дном, где зло невозможно отличить и отделить от добра, а жизнь — от смерти, какой силой должен обладать ваш новый Бог, чтобы измученные, изверившиеся люди могли бы поверить в него и встать под его крыло? Есть ли в вашем Боге нечто такое, что могло бы победить глобальное разочарование людей и разброд в их мыслях, верованиях?» Что мне ответить на это? Жестокость, зло, смерть, безверие всегда царили на земле. И не раз казалось, что наступает последний предел. И все же находились философы, художники, мыслители, пророки, которые говорили: «Есть надежда». И вот сейчас я говорю: «Есть надежда. Ее принесет на землю третий человек, мессия, Спаситель». Да, больше надеяться не на кого. Никто не придет к нам ни с неба, ни с земли, ни из соседних пределов. Спаситель родится в груди человеческой и выйдет из нее. И природа снова станет нашей союзницей. Третий человек спасет от гибели не только человеческий род, но и мать-природу, которую почти погубил первый и второй человек. Спасение только в невероятных резервных возможностях третьего человека. Поэтому надо взращивать третье начало в собственной душе, вытаскивать его на свет из собственных недр. Это надо делать каждый день, каждый час, каждую минуту. * * * В решении основного вопроса философии об отношении материи к сознанию или, наоборот, сознания к -материи не следует принимать ни чисто идеалистическую версию взаимоотношений, ни чисто материалистическую. Материя и сознание находятся в нерасторжимом единстве, и основой этого органического единения является не материя или сознание, а материя и сознание. Союз «или» необходимо заменить союзом «и». Вроде бы все просто, но эта замена есть тем не менее огромный шаг в мышлении, своего рода революция. И это не дуализм, утверждающий, что тело и душа существуют отдельно друга от друга в качестве самостоятельных сущностей. Самостоятельность здесь не абсолютная, а относительная. Материя и сознание существуют только друг в друге, в тождестве, в слиянии. Это означает, что всякая материя, даже самая косная из косных, одухотворена, а сознание — материально. Другими словами, сознание есть свойство материи, неотъемлемое, органичное, от века данное, а материальность есть свойство сознания. Любые формы сознания, в том числе такая безусловная и абсолютная, как Бог, невозможны, следовательно, без каких-то материальных носителей, могущих иметь самые немыслимые и фантастические характеристики. И точно так же нельзя, вероятно, полагать, что существуют какие-то формы материи, скажем, звездные скопления, черные дыры или даже элементарные частицы, изначально лишенные свойства сознания. Да, элементарные частицы обладают свойством сознания. Да, феномен сознания должен быть введен в физические формулы. Учение, в котором в качестве тезиса выступают все ветви и направления материалистической философии, в качестве антитезиса — все мыслимые и немыслимые слагаемые идеалистической философии и в качестве синтеза, принимающего в себя и тезис, и антитезис в их совокупности, есть уже универсальная философия, которую исповедую я. Вот что означает замена союза «или» на союз «и». Последствия такой замены грандиозны. Для мегачеловека будущего такое мышление, станет вероятно, естественным, как дыхание. * * * Сенсуализм полагает, что единственный источник познания есть ощущение. Оставим однако слово «единственный» на совести учителей этой доктрины. Зададимся вопросом: какова внутренняя природа ощущения? Что это такое? Если рассматривать ощущение как отражение вещного, чувственного мира (материалистическая точка зрения), такой подход приведет нас к точке зрения Гольбаха, Фейербаха. Если же видеть в ощущениях субъективное отражение собственных представлений о мире, т.е. принять формулу Беркли (существует лишь то, что мной воспринимается; вещь — комбинация моих представлений), это приведет к субъективизму Юма, Маха. Наконец, можно рассматривать ощущение как дыхание мирового разума, как волны некоего общего сознания, уже бывшего, существовавшего и транспортировавшегося в данный момент в меня, в мои чувства. Противоречат ли эти точки зрения друг другу? С позиций универсальной философии — нет. Что есть в наших ощущениях? Конечно, и вещный, предметный мир, объективная реальность, но не только. В них присутствует и субъективная окраска мира, несоответствие восприятия общепринятому стандарту, неполнота, т.е. кажимость, галлюцогенность. Если я вижу вещь иной, чем ее видит кто-то другой, то в известном смысле для меня действительно не существует то, чего я не вижу. Но и это не все. Как бы мы ни были самостоятельны в восприятии и оценке окружающего мира, мы никогда не можем преодолеть инерционную силу традиций. Мы носим их в себе, ибо мы вырастали, питаясь их воздухом. Традиции мышления, сознания и чувствования заложены в нас природой — это то общее, мировое, что подразумевал Гегель. Таким образом, и здесь, в анализе внутренней сущности ощущений, можно видеть прямое обоснование универсального подхода. Ощущения, разумеется, лишь один из путей познания. Далеко не единственный. В своих суждениях мы исходим как от частного к общему, так и от общего к частному. Мы пользуемся в равной степени и индукцией, и дедукцией. Исследуя действительность, мы смотрим на нее как сверху, с точки зрения априорных общих принципов, с позиций чистого умозрения, так и снизу, сквозь увеличительные стекла опытных данных. Поэтому утверждать, как это делал когда-то Энгельс, что принципы являются не исходным пунктом исследования, а его заключительной частью, что они не применяются к природе, к человеческой истории, а абстрагируются, извлекаются из нее, возносятся над ней, что, наконец, не природа сообразуется с принципами, а, наоборот, принципы верны лишь постольку, поскольку они соответствуют природе,— все это верно лишь в том случае, если признать относительность этих суждений. С таким же пылом можно утверждать и обратное. Универсальной философии претит в равной степени как чистая умозрительность спекулятивного подхода, так и голый, беспримесный эмпиризм. Гармония — в сочетании принципов и фактов. Близкие душе мотивы этого воззрения можно найти у Спинозы. Он отвергал Бога как творца природы. Он отвергал и бездушность природы, ее голую материальность. Сама природа есть Бог. Сама природа есть причина самой себя, причина существования и сущности всех вещей. Отстаивая идею о всеобщей одушевленности материи, он отстаивал одновременно идею и о всеобщей материальности души. Подобный подход смыкается и с гилозоизмом: вещество есть жизнь; сама природа есть жизнь. Гилозоистами были древнегреческие философы, приписывающие способность ощущения и мышления всем формам материи. Как глубоко я мыслил уже в древности. Но сколько было шатаний! Весь многовековый, даже многотысячелетний путь — это бесконечные пробы на ощупь разных вариантов освоения действительности. И как часто желаемое, но относительно ложное, узкое казалось сильнее и действительнее реального и универсального. Мир был в основном миром первого человека. Затем в мире стали царить воззрения второго человека. В этих условиях мегамышление, основывающееся на универсалистских подходах, было экзотикой или, вернее, эзотерикой, доступной немногим. Подобный способ мышления был, вероятно, преждевременным. Не преждевременен ли он сейчас? |