Книга третья

Мысли о едином

Философские записки

Народу, который не убил меня и дал
возможность совершить невозможное...

Еще одно предисловие

      В конце восьмидесятых журнал «Литературное обозрение» обратился ко мне с рядом вопросов, в том числе и таким: достаточно ли масштабно в литературах народов СССР идет возвращение насильственно вычеркнутых в свое время писательских имен?
      Как ни странно на первый взгляд, вопрос этот задел мою душу больше всего. Я ответил тогда на него довольно подробно («Литературное обозрение», 1990, № 3), обратив внимание читателей журнала на следующее. С моей точки зрения, писатели, живущие на одной шестой части суши, одарили ее народ и человечество в целом неимоверным духовным богатством. Несмотря на невероятно тяжелый гнет видимой и невидимой цензуры, мы, пишущая братия, достойно продолжали нить классической традиции, заложенной в литературе в прекрасном XIX столетии, и сумели все-таки, как и наши предшественники, создать в ХХ веке также великую литературу. Беда, однако, заключается в том, что при всем имеющемся богатстве мы всегда, как это часто у нас бывало, предпочитаем некий «рацион». Похоже, время «арестовало» когда-то наше мышление и наше сердце, и так, с арестованной душой, мы и продолжаем жить в новом мире —отсюда причина бедности «списков» возвращаемых имен, недоверие, а может быть, даже какая-то глухая непонятная ненависть ко всему, что выходит за пределы четко очерченного круга (кто только его нарисовал?), стереотипы подходов к ежедневно и еженощно рождающимся литературным и философским текстам.
      Помимо возвращения художественного и философского наследия из временных и зарубежных далей мы, действовавшие на изломе II и III тысячелетий писатели, мыслители, сами еще должны были «возвратиться» к людям. Сколько еще неизданных произведений, на которые время в свою пору наложило «вето», лежало в наших столах, было спрятано в каких-то сараях или на дачах, на чердаках, хранилось у родственников, у друзей, у знакомых и любимых либо в архивах соответствующих спецслужб!
      Только тогда, полагал я, когда придет час их освобождения из долгого плена, мировой читатель получит исчерпывающе ясное представление о работе мыслящей интеллигенции многонациональной России в ХХ столетии.
      И я знал, что говорил. Неизданные произведения — и в немалом количестве — имелись у знакомых поэтов, прозаиков, философов. Целая кипа неизданных рукописей (боль и внутренняя мука многих лет) лежала и у меня в ящиках, папках и картонных коробках.
      История книги философских записок по-своему чрезвычайно остра и драматична. Я уже писал о множестве рукописей, спрятанных мной от возможного обыска в сарае у матери и сгоревших в пожаре.
      Не исключено и то, что внезапно возникший ночью пожар был не случаен. Тогда по всей стране органами КГБ СССР проводилась так называемая «профилактическая» операция. Уже давно это странное загадочное ведомство «ловило мышей» только внутри страны. «Стратегическим противником» и, похоже, единственным, был собственный народ. Усиленно работали с молодыми писателями. До будущего переворота в стране, смены формации, уничтожения огромного государства было еще около двух десятков лет, но приготовления ко всем этим предстоящим событиям, судя по ряду признаков, велись заблаговременно, продуманно и тщательно. И, в частности, шла целенаправленная подготовка будущей «пятой колонны», так называемых диссидентов. Людям планомерно ломали биографии, судьбы, постепенно и методично умело доводили их до крайней степени озлобления против установленного в стране строя жизни. Проводилась хорошо организованная масштабная «спецоперация», истинный смысл которой был скрыт и от непосредственных исполнителей. Она осуществлялась по стране сотнями и тысячами офицеров КГБ, которые, честно отрабатывая звездочки на зеленых погонах, искренне считали, видимо, что преданно служат Родине, борясь с инакомыслием. Однако мало кто из них, вероятно, догадывался, что их ревностными усилиями реализуются хитроумные замыслы и специальные разработки древних масонских орденов, одними из ответвлений которых были ЦРУ США и, по видимому, КГБ СССР.
      Философией и изучением вероуставов основных мировых церквей я страстно увлекся еще в начале шестидесятых годов прошлого столетия, тщательно скрывая свое пристрастие от окружающих. Тогда это было действительно опасно. На профилактических допросах в спецслужбах философское инакомыслие автору могло чрезвычайно дорого обойтись.
      И вот после допросов в КГБ — внезапные ночные хлопоты с рукописями, затем через какое-то время — пожар. Среди дров было спрятано два мешка, набитых рукописями под завязку...
      Говорят, рукописи не горят. Еще как горят! У меня они горели, увы, не единожды.
      Прошли годы. Я даже забыл о существовании некоторых уничтоженных в пожаре повестей и рассказов. Например, еще в 1958 году я послал три рассказа, только что написанных мной, любимой девушке в городок Нерехта Костромской области. Связи с ней позже были утрачены. Она переехала вскоре в Архангельскую область, потом еще куда-то. Однако через тридцать шесть лет мы с ней увиделись. И представьте мою радость, когда в 1993 году эта женщина, оказавшаяся к тому времени в одном из маленьких западноукраинских городков на Львовщине, при встрече вернула мне рукописи трех рассказов, которые я считал давно погибшими при пожаре.
      По-другому сложилась судьба философских работ. Все первые рукописные, еще несовершенные варианты моего будущего трехкнижия «Уверенность в Невидимом», частично вышедшего в свет во фрагментах на закате тысячелетия (тогда рукопись, естественно, имела еще другое название), были в тех двух мешках, что сгорели на пожаре. Но, помимо этих двух мешков, у меня был еще рюкзак (с ним, будучи геологом, я ходил в маршруты в Горной Шории), который я, также плотно набив рукописями, страховки ради отвез на рассвете той ночи, когда прятал бумаги в сарае, первым рейсом автобуса за город — на дачу отца. И спрятал там в подполе.
      В этом рюкзаке, наряду со множеством других рукописей, находились все черновые материалы к раннему варианту «Небожителя». Сама рукопись исчезла в огне пожара, а черновые материалы вместе с рюкзаком попали весной в талую воду, в изобилии накопившуюся в подполе.
      Страховка, к сожалению, не помогла. Вообразите совсем синие от растекшихся чернил тетради, где не разберешь ни строчки.
      Вероятно, сам Бог послал такое испытание. По всей видимости, исчезновение большого массива рукописей в огне и воде — центральное событие моей творческой биографии. Мне исполнился тогда тридцать один год. Я что-то успел уже сделать, и вот все надо было начинать почти с начала. Окончательное формирование меня как писателя, философа, религиозного мыслителя произошло именно тогда.
      Сейчас, спустя еще тридцать один год, я воспринимаю свое посвящение в художники через огонь и воду как дар судьбы. Я понял, что мне как творцу назначено слышать постоянно дыхание Бездны.
      Принявшись в конце семидесятых годов минувшего столетия вновь, уже во второй раз, за свое будущее трехкнижие, я начал работу буквально с чистого листа. Идеи, конечно, были. Но лишь те, что хранились в голове.
      Да, остались какие-то почерневшие грязные, обгоревшие мятые школьные тетради и отдельные полускомканные страницы, которые нашлись на пепелище. Остались желтые заплесневевшие, склеившиеся листы бумаги с синими разводами от чернил.
      Рука не поднималась их трогать.
      Долгое время (свыше трех десятилетий) — весь этот бумажный хлам, беспорядочно сложенный и хранившийся в папках, лежал в моем архиве на полках книжного стеллажа. Да, что-то я использовал при написании главы «Седьмой Бог, или Пятьдесят философских параграфов», вошедшей в состав «Небожителя». Но где-то глубоко внутри таилась будто спрятанная до времени подспудная мысль, что когда-нибудь я, возможно, вернусь к этим бумагам более основательно.
      И действительно, настал такой час, когда я принялся за кропотливый медленный труд по реставрации, восстановлению из руин старых текстов.
      На эту работу ушло несколько долгих осенних и зимних месяцев.
      Явилось новое время. Рухнули идеологические запреты. Но тут же поднялись запреты, не менее страшные и дикие,— экономические. Не так просто пробиться с новой книгой к читателю. Да и с трудом пробившись все-таки, ты можешь все равно уподобиться одинокому путнику в пустыне — не дозваться ни до кого, не докричаться.
      И все же в немыслимо трудных условиях, в которых мы обитаем, мы продолжаем свою работу. А что делать? Писательство, философствование, искание Бога — своего рода вид наркомании, привычка, искоренить которую в посвященном может только смерть.
      Скажу откровенно: мы продолжали бы, наверное, писать, даже если бы оказались в бессрочной командировке на абсолютно необитаемом острове. Впрочем, не исключено, что на таком острове мы уже давно находимся.
      Восстанавливать утраченное или поврежденное гораздо труднее, чем создавать что-то заново. Об этом знают архитекторы и строители, реставрирующие древние мусульманские мечети или православные соборы.
      Свой собор,— эта работа пришлась на самый конец, на последние месяцы II тысячелетия,— восстанавливал и я.
      Но любопытно, что тут началось: совершенно непонятно откуда стали выползать, словно по собственному почину или желанию, будто сговорившись, листочки, какие-то бумажки с текстами... Может быть, действительно рукописи и в огне не горят, и в воде не тонут? Текста, к моему удивлению, оказалось не так уж мало. Я с любопытством обнаружил, что, к тридцати годам я был уже оригинальным философом, пытавшимся создать свою собственную философскую систему. Оказывается, все основные философские и религиозные идеи, которые развиты мной в книгах «Истина одного человека, или Путь к Сверхбогу», «Третий человек, или Небожитель», впервые изданных в 90-е годы ХХ века, родились у меня в ту пору, в 60-е годы. Догадывался ли я об этом в молодости? Оказывается, не только догадывался, но уже и ясно осознавал свою миссию. Пожалуй, в молодости я был даже более амбициозен, чем теперь.
      Однако грустно, что многого из задуманного не удалось сделать.
      Возможно, эта третья книга в трехкнижии, составленная из сгоревших и залитых водой рукописей, написанных в молодости,— мое последнее послание человечеству. Такое ощущение, что я запечатываю это послание в бутылку и бросаю в океан. К берегу какого человеческого сердца волны жизни прибьют ее?
      У каждого пишущего человека есть представление о своем идеальном, или абсолютном, читателе. Есть, вероятно, такой читатель и у меня. И мне кажется, что книги моей философской и религиозной прозы попадут в руки именно к такому человеку. Несмотря на препятствия —в виде воды и огня. На что еще надеяться?

Декабрь 2000 года.

«Тот будет величайшим волшебником, кто себя самого заколдует
так, что и свои фантазии примет за явления действительности».