5. Идеальное зеркало

      Считаю: жизнь каждого серьезного суперклассического писателя — своего рода подготовка к смерти. К жизни после нее.
      В случае с Пушкиным баланс на сегодня известен: жизнь его до смерти уже во много раз короче жизни после смерти. И в общем-то, наверное, ясно: его жизнь после ухода будет длиться столь долго, сколь долго будет длиться жизнь человечества. Несмотря на какие-либо перемены, которые происходят или произойдут в мире, несмотря на то, что век на дворе компьютерный, суператомный, космический. Собственно, перед нами — феномен бесконечной жизни, пренебрегающей временными вехами, не знающей уже политических рамок, национальных границ.
      В чем загадка такого феномена? Что делает слово мегатворца нетленным?
      Отталкиваясь от поэзии Пушкина, можно попытаться проникнуть в сущность проблемы, что такое мега- или богочеловек вообще. В самом деле, что это перед нами —чрезвычайно большой талант, когда все дело лишь в некоей количественной стороне, или его гений есть уже совершенно иное, непостижимое в своей бесконечности, качественно отличное от привычного микро- или макроуровня состояние духовности? В сути своей Пушкин —идеальная модель богочеловека.
      Медленно перелистываю страницы «Маленьких трагедий», «Медного всадника», «Бориса Годунова», вновь вчитываюсь в лирику, вершину его творчества. Открываются, проступают черты творений гения.
      Взаимоотношения героя и среды — вещь необыкновенно важная в художественной системе любого писателя. Но посмотрите: теория среды здесь, на высшем суперклассическом уровне описания человека, не имеет никакого значения. Быт отодвинут. Внешние подробности —только необходимый фон, не более. Судьба человека есть целиком производное его характера. Каков бы ни был внешний материал, действие всегда исходит от самого героя. Каковы бы ни были обстоятельства, ситуация порождается внутренним импульсом. Страстью, собственной идеей человека.
      Вот Дон Жуан из «Маленьких трагедий», его последняя реплика, с которой он уходит из жизни: «О, донна Анна!» Страсть не отпускает его и перед смертью. Она жива в нем даже в момент погружения в смерть, в последний и крайний миг его бытия. Вот Скупой Рыцарь, его последний возглас: «Где ключи? Ключи, ключи мои!»
      Человек Пушкина, как проклятие, как сокровенную радость, несет в себе вплоть до судорог смерти жажду, неодолимость влечения.
      «Король, до кончиков ногтей король!» — это уже реплика из «Короля Лира» Шекспира. Да, перед нами перекличка гениев. Совпадение взглядов на изображение человека: если уж писать человека, то из единого литого куска страсти!
      Вспомним персонажей многих современных пьес, повестей: вялых, задавленных мелким мусором быта, жалко выкрикивающих что-то посреди этого мусора. Вот что делает эти вещи полными антиподами произведений суперклассического рода: не только уровень художественности «письма», но прежде всего взгляд на человека как на существо мелкое, зависимое, ничтожное, полностью съеденное «средой».
      Еще одно наблюдение: читаю «Бориса Годунова» — и три «клейма» проступают со страниц трагедии. «Клеймо» личного опыта поэта, индивидуальный, пушкинский отпечаток духа. «Клеймо» народного, национального опыта, делающего это произведение явлением именно русской национальной культуры. И «клеймо», за которым угадывается уже опыт всечеловеческий, универсальный, общемировой.
      Возьмем обыкновенную беллетристику (ее можно найти в любом толстом журнале), обыкновенную, преходящую драматургию, словом, произведения а-классики: зона их художественного освоения действительности ограничивается обыкновенно наблюдением какого-нибудь «маленького», «простого» человека, всецело зависимого от микроокружения. Перед нами — микрочеловек во всем своем естестве.
      Макро- и мегасоставляющие человеческого духа и окружающего мира, т.е. национальные, социальные, общечеловеческие характеристики, вне пределов досягаемости словесности этого ряда.
      Возьмем произведения классики: ее специальность —изображение преимущественно макрочеловека, т.е. классового, национального человека и отчасти микрочеловека.¬
      Мегачеловек или, иными словами, человек в его общечеловеческих, универсальных страстях, идеях, поступках ей тоже недоступен.
      И вот высший род искусства, произведения суперклассики: объект ее наблюдения не только микро- и макрочеловек, но уже и мегачеловек, т.е. весь человек. Человек и жизнь в полном их объеме.
      И все это — человека такого рода и такую жизнь —мы находим всегда только в творчестве мегатворца.
      Не случайно Пушкин является для нас символом предельной полноты бытия. Пришла осень, мы видим золотеющую листву, и возникают ассоциации с Пушкиным. Мы читаем чью-то изумительную великолепную строку —и это Пушкин! Пришла весна с ее половодьем и нарастающей светоносностью, и это тоже — Пушкин! Пушкин и красота жизни, действительности, Пушкин и вершинные явления искусства в любой его сфере — для нас, пожалуй, всегда нечто равноценное, сливающееся в воображении воедино.
      Третье наблюдение: возьмем художников его же ранга, например, Достоевского, человека и художника мирового замаха. Из суперклассиков. Наиболее совершенны у него, пожалуй, «Преступление и наказание» и «Игрок». Однако писатель сам признавался, что замыслы каждого его романа были намного грандиозней вышедших из-под пера решений. Или Шекспир — высочайший взлет его творчества, наверное, в «Гамлете». В том же «Короле Лире» вслед за Толстым можно найти немало надэстетических преувеличений. Или «Фауст» Гете. Великий замысел и — явная недовоплощенность замысла в исполнении, особенно во второй части, даже крах замысла. У Пушкина же — и это поражает не меньше — абсолютному замыслу соответствует абсолютное исполнение. В высшем суперклассическом ряду мировой словесности мы наблюдаем свою строгую иерархию, и в этой иерархии он занимает царское место.
      Стою в литературном музее, всматриваюсь в черновики поэта. До этого мне всегда казалось, что он писал легко. Сразу набело. Но, оказывается, поразительно много было и черновой работы — с его-то абсолютным глазом, абсолютным слухом и абсолютной рукой! И — грязные черновики, свидетели кропотливого многочасового труда. Значит, ко всему прочему еще и — абсолютная работоспособность!
      Я пытаюсь сейчас понять, «вычислить» тайну гения. Но можно ли ему подражать? Видимо, надо родиться таким или «выстроить» себя под него. Что такое для нас мегахудожник, подобный Пушкину? Идеал человека, осуществивший себя в реальности. Явление творчества, равное сущности творчества, его верховной задаче. Цель человеческого развития.
      В последнее время мы измельчали: о мелком пишем, мелкое и незначительное все настойчивее утверждаем как литературную норму или даже образец. Эстетика и этика «микромирия» все больше воцаряются в критике. По крайней мере такое ощущение рождается, когда то и дело встречаешь в журналах и газетах идеологические манифесты критиков, апологетизирующие литературу о «маленьком» человеке. Взахлеб пересказываются сюжеты заурядных драм, повестей, рассказов, и сколько восторгов по адресу этого «нового» направления в литературе. Толстые журналы без конца печатают романы и повести, которые трудно назвать романами и повестями, и снова — ожесточенное упорство в навязывании чрезмерно завышенных оценок. В такие минуты думаешь, а где же Пушкин? Неужели о великих уроках этого мега- или боготворца мы вспоминаем только пустой галочки ради в дни его рождения и смерти, а в будни пробавляемся уже совсем другими критериями?
      Почти любая строка мегахудожника — идеальное зеркало, в котором можно увидеть, понять, узреть самих себя, свое собственное современное состояние, свое движение к совершенному бытию или отступничество от него...
      Часто ли смотришь ты, слушающий меня, в это зеркало?
     

14.07.1992.