Творчество Диаса Валеева.




Странные люди, или третий человек

Встреча с двойником



      В 1974 году я написал трагикомедию «Пророк и черт», опубликованную в 1982 году.
      Главный герой пьесы Магфур разбивает сад на пустыре возле дома, где живет. Сажает яблони, вишни, цветы. Все, даже дети, смеются над ним: «Плешивый! Почем волосы?» Двое пьяниц пытаются избить его и сдать в милицию. Соседка по дому пишет на Магфура жалобы в Москву. Ей мерещится, что сад, который он заложил на пустыре,— это проявление частнособственнических инстинктов. Трое парней вырывают с корнями саженцы яблонь. Крутится вокруг Магфура и некий Хабуш, его приятель и ученик. Хабуш принимает Магфура за нового пророка и пытается отравить его ядом, давно превратившимся в слабительное. Хабуш считает, что бренная человеческая оболочка унижает дух, идею. Человек более велик, когда он мертв. Автор откровенно пародирует тему Моцарта и Сальери.
      А что же Магфур? А Магфур опять сажает яблони. Его философия проста: «Сад на земле поднимется, и будут сидеть в саду счастливые люди». Но на бывшем пустыре роют траншею для канализации, и сад снова уничтожают. Магфур закладывает его в третий раз.
      Остановлюсь: сюжет понятен, и фигура главного героя ясна. Материалом для этого фарса послужил анекдотический сор обыденных житейских ситуаций. Правда, ничего целиком из жизни я не копировал, и каким образом сюжет о Магфуре, отчасти уличном философе, отчасти юродивом, пришел в голову, я теперь даже и не помню. По-видимому, я этот сюжет просто выдумал. Может, от тоски по такому человеку.
      Для меня это была пьеса об идеальном, или, как еще говорят, положительно-прекрасном, человеке. Том самом человеке, какого уже описал Сервантес в своем «Дон Кихоте» или Достоевский в «Идиоте».
      Перезвон колоколов в литературе возникает вольно и невольно.
      Был в этой пьесе и еще один главный герой, правда, появляющийся эпизодически,— Неизвестный. Он был весьма странным и донельзя ничтожным лицом. В финале пьесы Неизвестный говорит: «Копать будем здесь. Здесь будет большая яма!» — «Какая яма?» — «Яма для ямы. С дырой».— «С какой еще дырой? Куда?» — «Туда!»
      Как автор, я готов был допустить даже, что этот Неизвестный был какой-нибудь завалявшийся в закоулках бесконечной материи Черт, разуверившийся в силе своих подручных и поэтому собственной персоной вышедший на борьбу с моим положительно-прекрасным человеком. Короче говоря, я с удовольствием писал комедию о борьбе идеального человека с чертом. Я бы не стал приводить эти обстоятельства, если бы они не выводили меня непосредственно на тему разговора о тоске по бескорыстному человеку, обнимающему весь мир своим чувством, о неприятии такого человека нашим обыденным сознанием.
      Можно ли проверить саму идею такого человека реальностями конкретной жизни?
      Прошло много лет после того, как я написал пьесу, и однажды жена, вернувшись домой, вдруг сказала мне: «Иди посмотри на своего Магфура!» — «На какого Магфура?» — «Как на какого? На своего пророка! Десять минут от дома. Два высотных здания на проспекте, там еще парикмахерская. А внутри квартала — пятиэтажка. Увидишь!»
      Подойдя к дому, о котором говорила жена, я сразу же понял, что она имела в виду. Земля возле торца дома, прежде захламленная строительным мусором, утопала в цветах. Вокруг был песок, валялись разбитые плиты, земля была в буграх и ямах, а здесь, у дома, поднимался сад — торчали хлыстики яблонь, тут и там топорщились кусты вишни, черемухи. Тропинка — чистый желтый песок среди зеленой травы — вела от низенькой калитки к скамейке. Возвышалась небольшая беседка от дождя со столиком; на нем лежала груда журналов и свежих газет. Две девочки играли неподалеку от беседки в большой, пестро раскрашенной песочнице.
      На фанере краской было старательно написано:
      «Добрый день, люди! Будьте счастливы! Сегодня 6 сентября».
      Все это было и похоже, и непохоже на сад Магфура, который он заложил на пустыре и который я так отчетливо видел в своем воображении, когда писал трагикомедию.
      В это время двое парней (они остановились за оградой уже давно), один постарше, другой помоложе, оживленно загоготали. Разговор — с пришептываниями, с хохотом, с округлением глаз — шел у них о каких-то штанах, о коже, которую можно достать. Слова лились неудержимо.
      — Ребята, а кто все это придумал?
      Лицо старшего, сырое, размазанное, все отдавалось переживаниям минуты. Другой, поуже, позаконченней, удовлетворенно и сыто улыбался. Ему, судя по всему, удалось какое-то выгодное дельце.
      Мне пришлось повторить вопрос еще два раза, прежде чем меня услышали.
      — Ну, и чего надо? Чего тебе надо-то? — спросил молодой.
      Из кармана его плаща торчала бутылка водки.
      — Я спрашиваю, кто автор этого сада?
      — Какой еще автор? Мало ли малохольных! Нашелся дурак!
      — Дурак? А где он живет? В этом доме?
      — А зачем он тебе?
      — Посмотреть.
      — Нашел на кого смотреть! — Молодой захохотал.— Что он, баба? На таких дураков смотреть, гляделки свои зря тратить.
      — Смотри, цветы посадил,— вдруг с неприязнью протянул тот, что постарше.— Вчера иду с пузырем мимо,—не обращая уже на меня внимания, продолжал он,— копается. Давай, говорю, спрыснем? Освятим садик?
      — А он? — загоготал молодой.
      — Аллергия, говорит, у меня на водку. Есть, говорит, такое научное слово «аллергия».— Желтый дом по нему плачет.
      Я уже не слушал, смотрел на окна, на балкон.
      Мелькнула мысль: позвонить в любую квартиру, узнать. Но нет, зачем? Лучше сначала посмотреть на этого человека, когда он работает здесь, в саду. Познакомиться можно всегда... Вначале надо увидеть его издали — понять и угадать человека по жестам, по походке. Наверное, во мне жила еще просто и боязнь разочарования. Мое воображение уже работало, уже рисовало какой-то странный, загадочный образ абсолютно бескорыстного человека, не боящегося проявления вовне своей доброты. Конечно, для того, чтобы публично адресовать свой труд, свою душу людям, нужно наивное мужество. Проявления альтруизма приветствуются в обществе до определенной степени, выйди за пределы — и тебя сочтут сумасшедшим. Наверное, мне хотелось увидеть человека, перешедшего эту черту. Но Магфур ли это? Вдруг не он, а другой, быть может, чем-то и похожий, но мельче?
      Я боялся разочарования.
      Но на следующее утро меня снова потянуло к дому, где жил этот неизвестный мне человек. «Добрый день, люди! Будьте счастливы!» По моему лицу снова бродила широкая неопределенная улыбка. В саду опять никого не было. Что делать? Прийти еще раз? На лавочке у подъезда сидели две пожилые женщины и старик-дворник в старой вельветовой куртке с метлой в узловатых, привыкших к грубой работе руках.
      — Сад здесь у вас... Кто сажал эти деревья? — обратился я к ним.
      — А почему это вас интересует? — подняла голову одна из женщин, татарка.
      — Вы сами кто будете? — протянула другая женщина, с вятским говором.— Портфельчик у вас загрязнился... Из милиции вы или из райисполкома?
      — Я так... Прохожий. Почему вы подумали, что я из райисполкома?
      — Тут уж прохожих много было. Пройдет как прохожий, а потом письмо напишет!
      Мне все больше казалось, что грань, разделявшая мир, созданный воображением, когда я писал пьесу, и реальный мир, в котором я находился теперь, исчезает, теряется.
      — Фатхулла-абзый, к тебе пришли! — наклонившись к уху старика, кричала женщина-татарка.— Комиссия!
      Так я познакомился с реальным героем моего воображения, с человеком, который мог бы быть прототипом Магфура.
      Совпадения с выдуманным персонажем были и в самом деле поразительные. Разница была невелика: Магфур — заводской человек, а Фатхулла Шабанов — из рода хлебопашцев и сам хлебопашец. Но и тот, и другой сошлись в одном стремлении: «Хочу, чтоб моя земля стала садом...»
      Эта мысль родилась у обоих еще на войне. Оба посадили свою первую яблоню среди крови, там, где гуляла смерть.
      Старик рассказал мне о себе:
      — Восемнадцатого июля сорок первого года я на войну пошел. Сначала в связи работал, потом дали семь повозок, в хозроте работал. В сорок втором ранило, восемь месяцев лежал. Отлежался, в сорок третьем и сорок четвертом годах опять работал. Под Гомелем дело было. Мешок на земле лежит, с зерном. Думаю, зачем добру пропадать, в хозроте пригодится. Взялся за мешок, а в меня пули хоп — в ногу и живот. Оказывается, немец мешок под прицелом держал. Опять девять месяцев отдыхал в госпитале. Потом здоровый стал, до самого конца уже на войне работал. Всю Европу прошел.
      В трудные для страны годы — с тысяча девятьсот тридцать шестого по сорок первый, а потом с сорок шестого по пятьдесят второй — он председательствовал в родной деревне Кулле-Кими, что находится неподалеку от Казани. С пятьдесят шестого по шестьдесят первый там же представлял местную власть в сельсовете. Исполнял еще на земле этот человек роль кассира-счетовода, бухгалтера, заведующего хозмагом, бригадира строителей.
      Словом, работал на земле. Ничего не нажил. Никакого богатства.
      Я был у него дома. Это была одна комнатка в маленькой двухкомнатной квартире, где он жил вдвоем с женой, за стеной обитала соседка.
      Обыкновенная жизнь, наполненная одним трудом. Но трудом не ради труда и не ради утехи собственного желудка — был в этом труде какой-то свой, потаенный, не бытовой смысл. Даже участие в войне было для этого человека работой во имя жизни.
      И вот последнее дело. Уже на «финишной прямой» возникла мысль о саде на пустыре. Заходи, прохожий, сядь, если устал, подыши, посмотри на небо. Может, доброе чувство придет в твою душу, да так навсегда и останется в ней? И душа родит что-то необыкновенное, прекрасное?
      Велики ли пенсионные деньги, и так ли легко найти в них излишек? Но каждый месяц излишек находился: он шел то на новую скамейку, то на новые саженцы.
      Но любое красивое дело — это всегда еще и борьба со всякого рода безумцами, которые бескорыстного человека считают подозрительным субъектом. Так называемый идеальный герой — часто лицо не совсем желательное или, скажу мягче, не совсем привычное для нашего сознания.
      Об этой стороне жизни, о борьбе со злом, с «чертом» старик говорил так:
      — Мусор здесь был, плиты, песок. Трава не росла. Торф привез, чернозем. Разбил сад. Одна женщина со второго этажа стала меня к нему ревновать. Жалобы всюду стала слать. Кто только не приходил! Участковый инспектор пришел. «Ты Шабанов?» — «Я Шабанов».— «Почему ты беседку сделал?» — «Журналы лежат, люди читают. От дождя».— «Ломай!» — «Нет, не буду ломать».— «Какое ты имеешь право? Кто разрешил? Домоуправление разрешило? Райисполком разрешил? Живешь на четвертом этаже и яблони сажаешь?» — «Я могу и на десятом этаже жить».— «Ломай!» — «Сам ломай, а я потом опять все посажу».— «Ах, вот как! Не подчиняться?» «Я ветеран войны и труда, Почетные грамоты имею, шесть наград имею, ничего в жизни не ломал, только сажал»,— говорю. Плюнул под ноги и в исполком пошел. На другой день два начальника милиции в саду стоят. «Что,— говорю,—ломать приехали?» «Зачем ломать? Молодец!» — говорят. «Молодец-то молодцом,— говорю,— а вот участковый привязывается». «А мы его попросим, чтобы не привязывался».
      — И что же? — спрашиваю уже я.— Больше не привязывался?
      — Честь теперь мне отдает, на «вы» называет.
      — А женщина, которая жалобы писала?
      — А женщину кто попросит? Кто ей команду даст? Собственный бог только должен попросить. Вот жду.
      — И что, попросит? Долго надо ждать?
      — Сам интерес имею. Здесь главный труд,— старик смотрел на меня серьезно, спокойно.— Саженцы везде в рост идут. Труд нужен.
      Был какой-то момент, когда я внутренне ахнул. Передо мной сидел не старик в старом вельвете с метлой в набрякших от работы руках, а великий и безвестный социальный утопист и экспериментатор. Он не выбирал между добром и злом, а незаметно и с великим терпением, в меру отпущенных сил, избавлял мир от зла. Истреблял зло, превращал его своим трудом в ничто. Мой знакомый раскрывал в своем повседневном, постоянном труде какую-то уже не только свою, но и общечеловеческую, «родовую» сущность.
      «Добрый день, люди! Будьте счастливы!» — в этом обращении проглядывала деятельная доброта и непритязательное бескорыстие человека, не боящегося проявлений вовне своего «я».
      Вскоре я переехал жить в другую часть города и пришел навестить старика, поговорить с ним лишь года через три. Пришел и с трудом узнал место. Все в его бывшем саду было перекопано, перерыто. Не осталось ни деревца, ни травинки. Сразу пришла мысль, что со стариком что-то случилось. Будь он жив, сад непременно существовал бы.
      Так и оказалось: у Шабанова не выдержало сердце.
      Все произошло, как в пьесе. По его саду проложили траншею, и человек умер.
      Я сидел в его доме, разговаривал с его женой, слушал старую женщину и думал. «Был ли смысл в его бескорыстном труде? Ведь ничего не осталось. Неизвестный победил. Он сумел-таки выкопать в его саду яму... с дырой, ведущей неизвестно куда». И все же смысл в работе старика, наверное, был. Осталась память. В моей душе и душах других людей сад безвестного утописта не уничтожен. Каждую весну он зацветает вновь.
      — Добрый день, люди! Будьте счастливы! — мне кажется, я все слышу иногда голос этого человека.
      Да, я пытаюсь сейчас «прописать» портрет редкого человеческого типажа, давно уже интересующего меня. Портрет своего рода супер— или мегачеловека, живущего как бы в особом измерении. Различны сферы приложения сил таких людей в жизни, индивидуален путь каждого, отличаются обстоятельства их бытия, но есть, наверное, что-то и объединяющее их всех.
      Мне кажется, эти люди «сделаны» из одного, особого материала, и их мир, бесконечный, бескрайний, лишенный всяких форм эгоизма,— мир особой морали, собственных нравственных, каких-то «неэвклидовых» по своему характеру норм и законов жизни.
      «Я» и мир, и великая непреодолимая стена меж ними. Здесь же субъективное «я» человека выходит в бесконечный внешний мир, переставая ощущать его внешним, отождествляя себя с ним, растворяясь в нем и растворяя его в себе.
      Отныне человек и мир — единое целое. «Мир есть я»,— говорит такой человек.— Мое тело огромно, мой дух бесконечен. Все, что лежит вокруг,— это мое бесконечное «я».
      Это говорит человек — творец, созидатель, не подчиняющийся обстоятельствам своего внешнего бытия.
      Кажется, что мир — это лишь инобытие его «я», инобытие, ставшее его бытием. Границы, переборки падают, приобретают относительное значение. Человек, ограниченный собственным эгоизмом, превращается в свою новую ипостась — человека безграничного, бесконечного, бескорыстного.
      Откуда появляются эти люди, наделенные даром не брать, а отдавать, в «чужом» видеть продолжение самого себя, в другом человеке — своего брата, не по крови, не по расе, не по национальности — по духу? Наделенные талантом служения идее не какой-то своей, узколичной, частной и даже не корпоративной, групповой, а общечеловеческой?












Hosted by uCoz