Движение и смысл

      «В наших душах выбито клеймо. Мы связаны далеко не одной классовой принадлежностью,— размышлял в первой четверти XX века Акутагава Рюноскэ.— Мы связаны и географически — местом рождения, начиная от своей страны и кончая родным городом или деревней. А вспомнив еще о наследственности, среде, сами поразимся, насколько сложными образованиями мы являемся... Мы растения, живущие под разным небом, на разной земле»*.

      * Цит. по кн. Гривнин В.С. Акутагава Рюноскэ. - М., Изд-во Московского университета, 1980. - С.218.

      Все обстоит именно так, и прав Акутагава: мы почему-то крайне редко говорим о различиях в национальной психологии, порой совсем не учитываем ее как весомый фактор в наших политических расчетах и действиях, а между тем «цвет» земли и «цвет» неба над головой — величины, конечно же, соответствующим образом влияющие на формирование национального психологического склада и определенной модели поведения. И в нашем прошлом, насчитывающем тысячелетнюю историю и различные пути развития, и в новейшую эпоху, когда и земля для разноплеменного человечества становится общей, и небо над головой — единым, несущим всем одну судьбу.
      Попробую в качестве подступа к дальнейшим размышлениям набросать ряд беглых эскизов — своего рода портреты-зарисовки нескольких национальных типов. Разумеется, не претендуя на полную объективность.
      Любой взгляд, в том числе и мой, конечно же,— взгляд субъективный.
     
      Главное, что бросается в глаза в славянском типе человека — это, пожалуй, общинное начало. Общинность, думается, выступает как осевая черта данного национального характера.
      На эту особенность, в частности, уповали в свое время славянофилы, на нее, как известно, опирались и народники, выстраивая свои теории об особом некапиталистическом пути развития России. И в самом деле, сообща, миром, новгородским «вече» привык решать дела русский человек. Целыми деревнями переселялся он в Сибирь. «На миру и смерть красна»,— говорил он, умирая. Или ударялся опять же всей общиной в хлыстовство, в раскол, в бунты. Этот народ жил на обширных, мало заселенных пространствах. Много земли — как этот факт отразился на его национальном характере, модели поведения? Необъятные равнины, леса, необозримые в своем течении реки, суровая природа. Как различить вдали ту линию, где кончается земля и начинается небо? Огромная протяженность, а она окружала славянина как внешняя данность, порождала в его душе и определенное добро, но рождала и определенное зло: «Земли много, а силы одолеть ее всю — нет!» И, может быть, отсюда в душе клубок противоречивых чувств. С одной стороны, великое чувство беспечности, хлестаковщина, неимоверная гордость: «Все мое! Все эти пространства — мои! Хочу — спалю, хочу — плюну»; с другой одновременно чувство унижения: «Велика земля, а я так мал!»
      Былина об Илье Муромце, сидящем сиднем тридцать три года, точно выражает этот своеобразный характер. Славянин мог долго сидеть неподвижно. Но когда надо было делать что-то большое, крупное, он неспешно вставал, объединялся и решал свои задачи сообща, миром и надолго. Так было во все критические моменты истории славянского мира (при монголо-татарском нашествии, в эпоху преобразований Петра, в Отечественной войне 1812 года, в позднее время). И, видимо, от того, что была сильна в славянском мире эта великая тенденция к объединению, он распался только на несколько крупных национальных единиц (и каждая единица, что тоже примечательно, добилась государственности или формы, близкой к ней): среди западных славян — на чехов и словаков, поляков, болгар, сербов и хорватов, среди восточных —на русский подмир, украинский и белорусский. Да и можно ли сказать, что распался? Не случайно уже в 1654 году войсковая рада, созванная в Переяславле Богданом Хмельницким, в присутствии послов из Московского государства торжественно провозгласила воссоединение Украины с Россией. Думаю, не случайно опять же в XX веке после второй мировой войны почти все славянские государства стали во многом сообща строить свою дальнейшую судьбу. Здесь сказалась, видимо, не только общность внешних исторических обстоятельств, сходство экономических и политических интересов, но и внутренняя психологическая тенденция к объединению, к союзу, к «миру», вероятно, изначально присущая славянскому типу характера. Не случайно опять-таки русский народ стал основой сложения такого невиданного конгломерата наций, как многонациональная Россия. Вероятно, есть что-то в славянском типе и, в частности, в русском национальном характере, способствующее консолидации, и эта черта характера есть, наверное, его основная, корневая национальная черта... Посмотрим, как скажется это консолидирующее начало славянства на судьбах русского, украинского и белорусского источников, разорванных друг от друга и ослабленных агентами мирового масонства в декабре 1991 года. Возможно, позже мы увидим новое слияние русского, украинского и белорусского народов воедино.
      А вот эскиз к портрету западноевропейского человека — датчанина, француза, британца. Наверное, было бы скучно, если бы мировой человек был повсюду одинаковым. Да это и не способствовало бы развитию человечества. Многовариантность жизни, очевидно, закономерна. Посредством существования различных моделей я, мировой человек, осуществляю свою сущность, иду к идеалу. Две тысячи пятьсот наций и национальных групп, существующих ныне на земле, это две тысячи пятьсот различных попыток, «проб» осуществления идеала. Две тысячи пятьсот путей к нему.
      Западноевропейский регион, окаймленный с севера, запада и юга морями и океаном, не имел обширных пространств, но народу здесь в силу благоприятных климатических и географических условий сосредоточивалось издревле немало. Человек на этих землях рано почувствовал себя собственником, купцом, торговцем. Он рано был разъят, разделен здесь на всякого рода национальные, классовые, религиозные, сословные и цеховые перегородки. С рождения и до смерти его всюду окружали какие-то границы. Если в гигантском славянском мире человек не мог порой различить, где кончается земля и где начинается небо, то тут границы оказывались под боком. Земли издавна было мало, народу же было много, и западноевропейский человек привык «вколачивать» в каждый квадратный метр своего участка максимальное количество труда. Иначе было не прокормиться. Отсюда и в «национальном» характере — ставка на экономию, бережливость, расчет, нормированность во всем, исповедание своеобразной философии вещизма, ибо вещь, предмет, капитал есть символ того, чего достиг данный человек. Любопытно отношение западноевропейского человека к истории, к прошлому. Скажем, в испанской провинции Гранада в соборе, где похоронена королева Изабелла, уже более пятисот лет на ее надгробии горит свеча. Каждый день служители костела зажигают новую свечу. Подобное в том же славянском мире невозможно в принципе. Для славянина прошлое — чаще всего жертва настоящего, оно стирается, заменяется каждый раз новым настоящим. Такова форма его жизни, диктуемая внешними условиями и национальным характером. Скажем, чтобы освоить леса для посевов, пашни, ему надо было уничтожить их. После царствования Петра I уже было не узнать прежнюю боярскую Русь. Не стало, собственно, и Руси. Возникла Россия.
      Таким образом, в восточном славянском мире созидание нередко шло путем уничтожения прошлого, в западноевропейском — чаще всего путем прибавления к прошлому. Потому-то уже и в современном мире все еще горит свеча на надгробии королевы Изабеллы.
      Многое в мировой и региональной истории объясняется психическим складом того или иного народа. У нас будущее больше довлеет над прошлым и даже настоящим, в западноевропейском регионе прошлое больше довлеет над будущим и настоящим.
      К чему та или иная «национальная» психология приводит в социальном плане? Я думаю, что тот факт, что перестройка человеческого общества в глобальных масштабах, начавшаяся в мире в 1917 году, берет своим пунктом отсчета именно Россию, имеет, наряду с другими обоснованиями, и психологическое. Ветер будущего, который гулял на просторах земли, в славянском регионе дул с гораздо большей силой, чем в западноевропейских лагунах, более устроенных, более экономически усовершенствованных к тому времени, но, с другой стороны, и более проникнутых филистерским духом выгоды и конкретной близкой пользы, просчитанной вдоль и поперек.
      Привычка «вбивать» в каждый клочок земли максимальное количество труда и снимать с него определенные доходы выработала характер, с одной стороны, активный, цепкий, невероятно изобретательный и гибкий, с другой, несколько приземленный и мелочный.
      Романы Толстого и Достоевского, особенно последнего, продемонстрировавшие способность русского человека к «безумным «проектам», явились поэтому для западноевропейцев в свое время полным и неожиданным откровением. Сделав огромный вклад в культуру человечества, в его экономику, религию, науку, в социальное и политическое творчество, западный человек к нынешнему времени стал в то же время чрезвычайно осмотрительным. Его любимое занятие, своего рода «национальная» черта — все считать и обсчитывать.
      Все это, конечно, лишь отдельные штрихи к портрету. Во многом, пожалуй, субъективные. Попробую такими же штрихами нарисовать теперь портрет тюрка.
      Этого человека тоже окружали бесконечные пространства, даже еще более бесконечные, чем славянина; тюрк должен был противостоять Великой Степи, найти в ней пропитание, цель и дело. В своей основной массе этот человек был кочевником, берег любой реки мог стать его родиной и местом его последнего успокоения. Где его родина сегодня? Там, где сегодня щиплет траву его скот. Такая жизнь, естественно, порождала в тюрке смелость, бесстрашие, привычку к походам и переменам. С ранних лет этот человек не боялся рисковать жизнью, надеялся на точность полета своей стрелы, силу удара своего клинка. Конь был его другом. Большим другом, чем брат. Иногда эти люди собирались в большие группы и налетали на земли других народов. Часто тюрку приходилось отбивать и чужие налеты: борьба за пастбища, за земли шла постоянно. Но объединение, в которое он вступал, не было органическим. Часто это было объединение для какой-то одной совместной акции, после нее сразу же распадавшееся. У тюрка не появлялось чувство братства, он жил чувством партнерства в боях —такие отношения возникали и между отдельными людьми, и между племенами, народностями, народами. Непрочное, зыбкое чувство партнерства владело им и тогда, когда он прочно укоренился на земле, забыл кочевье. Касимовские татары не почитали казанских и крымских сородичей, астраханские воевали и с крымскими, и с казанскими. Каждая из существовавших группировок стремилась отнять власть у других, посадить на соседский престол своего человека. Этот момент после отказа тюрков от вероустава предков — тэнгрианства усилила и религия мусульманства. Институт многоженства, разрешенный Кораном, приводил к тому, что у тюрка рождалось много детей от разных жен, и после смерти главы рода нередко начиналась свирепая борьба за наследство, за власть. Индивидуализм в действиях, бесстрашие, свобода от «стадных чувств» — все это стало осевой, «национальной» чертой человека этого национального типа. В истории трудно определить, что является «плюсом» и что «минусом», каждое явление имеет одновременно две стороны. Индивидуализм, свобода от «стадных инстинктов», смелость — неплохие качества, но в социальном плане они привели к тому, что тюрк не желал и не умел коллективно решать крупные задачи. Действующие в его национальном «организме» центробежные силы (не центростремительные, как в славянском мире), каждый раз разрушающие коллективные усилия, в конечном счете явились основной причиной исторического поражения тюркского мира в эпоху Средневековья в его борьбе со славянским миром. И разве случайно, что тюркский мир на нынешнем этапе его развития мы видим разделенным на более чем тридцать разных национальных подмиров. Характерно и то, что мало кто из тюркских народов сумел добиться, несмотря на завидные воинские качества, на мировой исторической сцене самостоятельной государственности, а если и добивался, то нередко терял, не сохранял ее в полном объеме. Разъединительные, центробежные тенденции внутреннего психологического свойства, своего рода «степные» воспоминания — корневая черта «национального» характера,— оказывались всякий раз сильнее, нежели тенденции объединительные...
      Весьма любопытен, конечно, и национальный характер семитских народов, в частности евреев.
      Расселенный во всех странах мира и разговаривающий на всех языках мира, семит демонстрирует прежде всего необычайные приспособительные реакции, яркий дар пластичности. В формировании этого «национального» характера тоже, видимо, сказались внешние условия. Родина семита находится там, где издревле кипели и бурлили разные культуры, разные народные стихии. И семит в этих условиях взял на себя роль посредника, толмача, ссужателя денег и советов. Если западноевропейский человек видел выгоду в том, чтобы вложить в каждый квадратный метр своей земли максимальное количество труда и на этом принципе основывал здание своей цивилизации, если тюрк веками гонялся по пространствам мира за коротким, но обжигающим счастьем военной добычи, то семит увидел свою выгоду в том, чтобы стать посредником между отдельными людьми и народами. Он стал исполнять в мире роль транснационального банкира, владельца капитала и процентов с них, владельца тайн и знаний. Невостребованность способностей к самостоятельному историческому творчеству компенсировалась у семита прекрасно развитой способностью к сотворчеству с другими народами, что стало «осевой», корневой чертой у человека этого национального типа. Наверное, об этом частично свидетельствует и то, что семит— палестинец либо еврей,— несмотря на свой чрезвычайно активный, деятельный и упорный характер, почти никогда не имел собственной государственности (а если имел, то утрачивал) в ее полном, развернутом виде. Государство Израиль, возникшее в середине XX века,—образование искусственное, внутренне неорганичное, опять же плод скорее исторического творчества других народов, создавших государство под эгидой Организации Объединенных Наций, нежели дело рук самого еврейского народа. Характерно и то, что это государство с той поры существует опять же лишь благодаря сотворчеству с другими народами, а не в силу собственной внутренней силы. В частности, благодаря блоку с народом США, поддерживающим на Ближнем Востоке, ради собственных политических интересов, ежегодными миллиардными инъекциями экономику этой страны, прежде всего военную. Возможно, благодаря усилиям других народов здесь возникнет и второе семитское государство — Палестина. Но вновь налицо внешний, как бы искусственный характер его образования. И искусственность эта объясняется главным образом внутренними причинами — «национальным» характером семита, человека по своей природе сотворящего, способного лишь к содеянию, а иногда и антидеянию...
      Всмотримся внимательно и в человека, живущего на латиноамериканском континенте.
      Латиноамериканский перекресток мирового пространства интересен тем, что здесь всегда происходило и до сих пор происходит смешение рас — черной, белой, желтой, красной, и смешение культур — африканской, индейской, европейской. «Индейская кровь, европейские легкие» — такой формулой определяют порой своеобразие этого континента в целом и человека, населяющего его, в частности. Не отсюда ли наблюдающаяся в характере латиноамериканца тяга к прошлому, к мифу, воссоздающему былое, и одновременно постоянное ожидание будущего, которое изначально присутствовало в людях колонизованной земли и которое потом закрепилось в душе латиноамериканца как некая константа.
      На землях этого континента происходят не только встречи разных рас, но и разных временных эпох. Человек суператомного XX или XXI столетия может встретиться в джунглях Амазонки с человеком чуть ли не каменного века. Прошлое и будущее здесь нередко как бы совмещены вместе, в одной точке пространственно-временного универсума, и воплощением этого единства является человек.
      К чему все это приводит практически? Видимо, к возникновению в душе латиноамериканца понятий о естественном интернационализме, к рождению в боливийце, чилийце, бразильце не «чилийского», «боливийского» или «бразильского» сознания, а общего «континентального» сознания. Не случайно аргентинец Че Гевара начал свою революционную деятельность в Гватемале, затем успешно продолжил ее на Кубе, а погиб, сражаясь за свободу боливийского народа. Не случаен и тот факт, что памятник этому мегачеловеку был воздвигнут после его гибели не только на Кубе, но и в Чили (при Сальвадоре Альенде).
      Необозримые просторы пампы, бесконечности, открывающиеся глазу с вершин Анд, с берегов Тихого и Атлантического океанов, как бы съедали и уничтожали всякое индивидуальное действие, заставляли объединяться человека этой земли, вырабатывали в нем характер созерцательный, стойкий, страстный.
      Эдуарде Мольеса, аргентинец, писал: «Вся эта дикая, бесконечная даль только одним могла быть завоевана —нравственной силой такой же шири и определенности, идеей, чувством, страстью»*.

      * Прогрессивные мыслители Латинской Америки. - М., 1965. - С.104.

      Если для европейского человека характерны некоторый эмпиризм в делах, ставка на тщательно выверенный расчет, если его лозунг «Время — деньги», то для латиноамериканца время не деньги, а, пожалуй, размышление о сущности бытия. Он более эмоционален и менее прагматичен. В этом смысле он чем-то похож на человека, населяющего Россию. В пользу некоторого сходства говорит и жажда объединения, которой живет человек этого мира, континентальность его сознания, стремление к коллективному решению задач.
      По воле исторических судеб в общем-то получилось так, что на земном шаре в ХХ веке появились две точки, где процесс всемирной интернационализации жизни (процесс объективный, сложный, длительный) шел с наибольшей интенсивностью,— это многонациональная Россия и многонациональная разнорасовая Латинская Америка.
      Вполне вероятно, что именно на этих своего рода экспериментальных, лабораторных пространствах мира человечество, прежде разделенное на враждующие части, разъятое, конфликтующее друг с другом, впервые по-настоящему переплавится, воссоединится и переработается в какое-то новое единое человечество, чьим внутренним законом станет не вражда, а мир, совместная работа во Вселенной.
      Могут сказать: действительность говорит об обратном. Но всякая действительность преходяща.
      Лично для себя в том факте, что социальная революция в первой трети XX века произошла в России, а во второй половине столетия «прошлась» по странам Латинской Америки (иногда удачно, иногда нет) — Кубе, Чили, Гренаде, Никарагуа, я вижу несомненное влияние, наряду с прочими, и «национального» фактора. На процессе всемирной глобальной перестройки, начавшемся в XX столетии, конечно же, сказывается «национальный» характер народов, «исполнителей» и первых «творцов» этой перестройки, их генетическая и социальная предрасположенность к переменам...*

      * Эта моя мысль не претендует на новизну. В исследовании К.Брутенца "Современные национально-освободительные революции" подчеркивалась мысль о том, что национальный момент, наличествующий в революционном движении народов, поднимающихся к активной социальной деятельности, часто не просто его форма, а нередко сущность самого движения. "Для возникновения и развития национально-освободительной революции, - писал К.Брутенц, - особенно большое значение имеют факты идеологического, культурного и психологического порядка, "той психологии, которая особенно важна в национальном вопросе" (Ленин В.И. - Т.14. - С.29.) Цит по кн.: Концепция историко-культурной самобытности Латинской Америки. - М., 1978. - С.156. - Д.В.

      Таковы несколько «национальных» портретов человека — с поправкой на субъективную точку зрения.
      Я старался обойтись без ненужной идеализации, не впадая во время портретирования ни в умаление достоинств того или иного народа, ни в их преувеличение.
      Сейчас на дворе новая эпоха: все больше вступают в действие интегративные факторы, тот или иной «национальный» человек все более становится обязанным солидаризировать (в этом и проявляются требования универсализма) свою выгоду, корысть с интересами, корыстью, выгодой другого «национального» человека, дабы выжить в мире, отстоять право на свое бытие. Интересы национальные необходимо включаются в интересы общечеловеческие, и для нас важно и любопытно проследить, как меняются сложившиеся за тысячелетия своего развития более или менее стабильные национальные модели человека в новых, современных, можно сказать, экстремальных условиях.
      Время и история — творцы любого национального характера. Что изменяется в нем теперь? Какие новые черты появляются?
      Национальный характер есть некая духовная константа, но константа, конечно же, способная к развитию. «Клеймо», о котором говорил Акутагава Рюноскэ, может менять свой рисунок.
      Мир все резче и определеннее поворачивается сейчас к интеграции все более высоких степеней. Об этом говорит повышение уровня интегрированности прежде всего в сфере макро- и мегаэкономики, происходящее во многих развитых, равно как и в развивающихся странах. В жизни государств (мононациональных и многонациональных), как отмечают современные экономисты*, совокупность наднациональных элементов все еще сильно ограничена по сравнению с национальными, но бесспорным фактом является то, что с усилением роли межгосударственных соглашений и союзов всякого рода, когда народы мира все чаще вынуждены принимать общие решения, важные для глобальных судеб мира и жизни всего человечества, на национальные государства все весомей «накладывается» серия международных или наднациональных (точнее, универсалистских) обязательств. И число, и значимость таких объединяющих человечество моментов год от года возрастает.

      * См. работу будапештского экономиста М.Шимаи "К третьему тысячелетию". - М., 1977. - С.108-109.

      Человеческий мир медленно, но неуклонно — через жестокую борьбу, через зигзаги, отступления и тупики —движется к единой, видимо, в будущем полностью интегрированной, объединенной на началах плюрализма мировой экономической и идеологической системе. И, конечно, далеко не прост вопрос: в какой мере интегративный процесс, происходящий ныне в мире и постепенно «коммунизирующий» или «глобализирующий» его, и связанное с этим рождение в душе человека общепланетарного сознания влияют на «старые» человеческие чувства, в частности на национальное самосознание человека?
      «Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни»,— эта мысль, как известно, принадлежит авторам «Манифеста Коммунистической партии»*.

      * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. - Т.4. - С.444.

      Не успела минуть еще первая половина XIX столетия, а изменения в хозяйственной, политической и духовной жизни человечества, выходит, были уже наглядны и очевидны для наблюдательного ума. Пройдет еще полвека с небольшим, и В.Ленин опять акцентирует внимание читающего человечества на действенности новой «всемирно-исторической тенденции... к ломке национальных перегородок», подчеркнув, что, учитывая неизбежную закономерность этого процесса, человек будущего станет со все большей естественностью и внутренней свободой поддерживать «все, помогающее стиранию национальных различий, падению национальных перегородок, все, делающее связи между национальностями теснее и теснее»*.

      * Ленин В.И. Полн. собр. соч. - Т.24. С.125, 133.

      В этой книге я пытаюсь набросать эскизы к трем портретам человека.
      Третий человек — искомый гражданин земли, подданный Вселенной, подданный мегамира, универсальный, целостный человек, чьи чувства уже перерастают чувства национального человека, будет, вероятно, только приветствовать изменения климата в этом деле в сторону интергуманизации мировой жизни. Национальная автономность, естественно, не исчезающая, не определяет всей духовности третьего человека.
      Но зато для второго типа человека, чья суть, внутренняя и внешняя, определяется лишь классовыми и национальными моментами, для этого подданного определенного макромира, четко очерченного социального целого, над которым сейчас, в начале третьего тысячелетия, нависает серьезная опасность, этот вопрос — крайне болезненный. Именно потому, что современные процессы сильно затрагивают национальные, этнические свободы, отчаянное сопротивление, как мы видим, оказывает процессу универсализации, или коммунизации жизни макрочеловек.
      Но самым опасным противником может оказаться микрочеловек. На мегачеловека делает свою ставку Бог. Но на микрочеловека — Дьявол. В глобалистском обществе будущего, которое им мыслится, микрочеловек — главное «звено».
      Обычно история человечества рассматривается как история межнационального, межэтнического, межрелигиозного, межгосударственного соперничества и борьбы, нередко кровавой. Мы привыкли еще смотреть на историю и как на ристалище классовых битв. Такой взгляд вполне справедлив. Но возможен и даже необходим еще и совершенно другой взгляд. История человечества — это и история трех великих близнецов. И, если взять все пространство человеческого развития, мы увидим, что на межрасовую, межнациональную и межрелигиозную конкуренцию всегда непременно накладывается еще и межтиповая борьба.
      Все человечество в целом и каждая нация в отдельности — носители трех принципиально отличных друг от друга культур.
      Первая культура в каждой нации отражает представления о жизни — моральные, эстетические, мировоззренческие — человека, живущего в микромире обстоятельств. Вторая культура — выражение представлений человека национального, классового, исторического, социального, живущего в большом времени и большом пространстве, в макромире событий и обстоятельств. И, наконец, третья культура в каждой нации представлена человеком мегамира, его нравственными, духовными, научно-религиозными исканиями, являющимися выражением взаимосвязи человеческого «я» с глобально-универсальным временем и глобальным пространством.
      Без осознания сложного, многоуровневого характера каждой национальной культуры и культуры человечества в целом, ее природной, естественной, объективно данной иерархичности многого не понять, мне кажется, ни в современной жизни, ни в истории, ни в складывающемся рисунке будущего.
      Три культурных цивилизационных слоя в каждой национальной культуре постоянно находятся в состоянии зыбкого равновесия, а порой взаимной конфронтации или открытой ожесточенной борьбы.
      Я говорю о вещах, о которых в мировой науке об обществе нет ясности. И нет порой даже элементарного понимания. А между тем понимание здесь необходимо.
      Посмотрите, какая полемика о дальнейших путях развития своей нации идет в стране и в мире внутри каждого народа.
      На уровне микрочеловека доминирует своя этика, свои нормы политической нравственности, свои представления о «патриотичном» поведении, здесь присутствует и дает о себе знать своя доза агрессивности. Налицо определенная, достаточно низкая планка во всем.
      Другой горизонт мышления и действия, более широкий и сгармонизированный с реальностями жизни, с окружающим мировым контекстом, но тоже строго очерченный в своих пределах, предстает на уровне макрочеловека.
      Наконец, в третьем случае, еще более редком, когда национальная проблематика смыкается, а то и сливается с общечеловеческой, а всечеловеческое выявляет себя через национальное свободно, раскованно и без стеснения, мы имеем дело с мегачеловеком.
      В спорах о дальнейших путях развития народов слышны очень разные голоса. Дело естественное, ибо спор ведут люди хотя подчас и одной крови, но принадлежащие к принципиально различным культурам, к совершенно разным цивилизационным уровням. Какой из них возьмет верх — такой, очевидно, и будет судьба народа, судьба той или иной республики. Аналогичный расклад наблюдается по стране, по миру в целом. Можно говорить о трех уровнях культуры, существующих в русской нации, татарской, литовской, армянской, еврейской, британской, нигерийской и т.д.
      Анализ истории человеческого сообщества показывает: в периоды, когда каждая из культур (микро-, макро- и мега) занимает подобающее ей место, кстати, строго определенное в иерархии, идет естественный эволюционный процесс развития — и нации, коль речь идет о ней, и всего человеческого мира в целом. Если бросить взгляд на все пространство истории, то четко видно: микрокультура доминировала (при второстепенном значении макро- и меганачал), когда господствовали первобытнообщинные и племенные формы организации жизни. Длительность этого периода — 2—3 миллиона лет. И ныне мы видим, что микрокультура гнездится обыкновенно в атавистических формах — клановых, мафиозных, «партийных» структурах жизни, антигосударственных и антинародных по своей внутренней сути. Макрокультура доминировала в жизни человечества последние 5—7 тысяч лет (при подчиненном значении микро- и меганачал), что ознаменовано переходом к классовым, национальным, регионально-религиозным формам жизни. С XX века (четкой границы, разумеется, нет, она зыбка и изменчива) начинается эпоха господства мегакультуры (при подчиненном значении микро- и макроначал). Но жизнь — это непрерывная борьба, и наступают моменты, когда микрокультура, по природе своей эгоистическая и крайне агрессивная, или какой-то подвид макрокультуры, медленно уходящий в прошлое в силу естественных исторических причин (скажем, буржуазный подвид), трубит вдруг в трубу реванша, пытается снова отвоевать место под солнцем, не подобающее ему уже исторически. Тогда покой в Поднебесной нарушается. Наступает время хаоса, обильно льется человеческая кровь.
      Тезис о чрезвычайной опасности антиисторической агрессии микрокультуры оборачивается в жизни кровавыми плодами. В каждом народе сегодня нужно культивировать уважение к культуре более высшего порядка. Кстати, от того, какое процентное отношение занимают в народе микро-, макро- или мегасоставляющие, определяется место этого народа в мировой иерархии. Нации, в которых микрокультура подавляет все, оказываются на задворках истории. Нации, развитие которых осуществляется при приоритете макрокультуры, занимают достойное, уважаемое, но срединное место. И, наконец, нации, в которых ощутим голос меганачала, служащие в силу этого интересам всего человечества, являются на Земле нациями, пионерскими по своей внутренней сути.
      Время в нашу эпоху — фактор, необратимо интернационализирующий мировую жизнь. Оно объединяет все большие массы людей во все более широкие и прочные союзы, и истинный творец, выступая от лица определенной общности, от имени определенного народа, вступает ныне (по крайней мере, в своей идее, в потенции) в диалог со всей человеческой расой.
      «Самобытное мировоззрение,— пишет парагвайский писатель Роа Бастес,— это такой взгляд на собственную действительность, при котором она предстает как особая, но неотъемлемая часть всемирной действительности, истории всего человечества»*. Что ж, это действительно так. Универсальное самобытное мировоззрение наделяет творца способностью «двойного» зрения: видеть и общее, и частности.

      * Концепции историко-культурной самобытности Латинской Америки. - М., 1978. - С.167.

      То или иное произведение только тогда, видимо, совершает свой выход на арену мировой литературы, а значит, и мирового сознания, когда выражает через жизнь своих героев, через миросозерцание автора не только духовный опыт какого-то одного народа, но и попытку решения всечеловеческой проблематики.
      Приведу мнение еще одного латиноамериканца — Хосе Карлоса Мариатеги, философа, основателя коммунистической партии Перу: «Мы не должны игнорировать национальную действительность, но наш долг не игнорировать также и всемирную действительность. Перу — часть мира, который движется по общей траектории».
      Национальные культуры мира, в том числе религиозные культуры, все в большем числе поднимаются к своим высшим формам. Формам, способным уловить универсальное движение человеческого мира и его смысл.