Штрихи к портрету обитателя макромира,
или Второй вариант жизни

2

Последний день главинжа

      Гостхоржевич влез в машину, плюхнулся на сиденье, буркнул нам с шофером:
      — Доброе утро.
      Накануне мы договорились встретиться. Над нами стелилось белое небо. Раннее солнце било в глаза. А дорога все пропадала и пропадала, жадно втягиваясь под колеса машины.
      — Звонки каждый день. С семи утра. Со всех концов. Из министерства, из ЦК. Полщеки побреешь — звонок. Смотрите, листья распустились! Весна! Для всех весна, а для нас — черт бы ее побрал!..
      Дорога ползла вдаль шершавым мокрым языком. Она тянулась к горизонту, где небо сливалось с землей. А по бокам было поле, мелькала изгородь какого-то завода. И уходили, и оставались где-то позади дымящиеся белым паром и словно вросшие в землю черные конусы городских градирен.
      — К первому числу должны сдать химфармзавод. Объект важный. Для всей страны...
      Корпуса, стоявшие среди поля, издали были похожи на кусок пиленого кубинского сахара. Белые корпуса на желтой нагой земле, уже нежащейся под солнцем. На земле, до предела измочаленной машинами.
      Шофер нажал на тормоз. Мы зашли в один из вагончиков. Развевались от ветра занавески. Отблески солнца ярко пылали на столе. Около двух десятков людей собралось на планерку.
      Садясь, Гостхоржевич сказал: «Начнем! Больное место — вода. Меня интересует вода!»
      В пиджаке, из-за воротника которого выглядывал отворот серой рубахи, невысокий, нахохлившийся, Гостхоржевич сидел, листая бумаги.
      Седой хохолок над лысеющими висками, острый, приценивающийся взгляд за стеклами очков... Вытер вспотевшее лицо платком, подстегнул:
      — Ну?! Ну!
      День главинжа крупного строительного треста.
      Было раннее утро. И день этот еще только разгорался. Но дня не хватало. Строительство цехов полиэтилена второй очереди на заводе органического синтеза, строительство химфармзавода, жирового комбината, завода синтетического каучука, механического и фотожелатинового заводов, жилых домов — все это надо было держать под контролем, держать в своих руках, в сердце. Около ста миллионов рублей в год должен был освоить, реализовать трест. И реализовать в точно заданный срок.
      Что такое год времени? Это дороги, нефтетрассы, комплексы новых корпусов, новых мощностей...
      «Время, вперед!» — знаменитый клич 30-х годов. Но только ли 30-х? Время летело, сжималось, становилось материализованной волей. Это было божество, которое требовало ежедневной платы, ненасытное чудовище, которому нужны были жертвоприношения! И этой платой был труд.
      Стройка была подобна огромному организму. Живому, пульсирующему, иногда беспомощному, требующему внимания, забот. Он чувствовал его болезни, чувствовал тон сердца этого громадного, расползшегося по всему городу живого существа. И ощущал себя частицей его мозга.
      Нести в будущее оформленный мир, нести, прозревая его в оформляющемся, становящемся,— в этом, наверное, и заключался смысл его бытия на земле.
      Человек смертен. Он — единственное существо, сознающее свою смерть. Смерть — это границы. И надо спешить, спешить, чтобы не остаться вне времени...
      Его время, то время, в котором жил старый инженер, требовало от него быстроты решений, настойчивости, твердой воли.
      Думать приходилось о многом. И отвечать за многое.
      С прошлого года остались «хвосты» на заводе органического синтеза, на химфармзаводе. Из шестнадцати основных субподрядных организаций десять не выполнили государственного плана. Это был сильный удар и по его тресту. Немало подножек дали заказчики и проектные организации. Некачественная документация, несвоевременное поступление проектов, задержка оборудования, путаница в финансировании строящихся объектов, перебои в поставке металлопроката, арматурной стали, цемента, но наряду с этим и несмотря на это — точные сроки ввода объектов в действие. Десятки проектных организаций. У каждой свой престиж и свои принципы, приноравливаться к которым трудно. Курс — на их укрощение, на выработку единой технической политики. Бесконечные часы ночей и воскресений по переделке проектов!
      Мало иметь свои идеи... Надо их материализовать! Внедрение сетевого планирования, промышленной эстетики, цветоведения...
      Дня не хватало.
      Мне помнятся слова одного из знакомых старого инженера:
      — Этот человек — фанатик. Жена у него умерла. Дети выросли. Один как перст. Часто ночует в кабинете. Он запрограммирован только на то, чтобы что-то строить.
      День главного инженера.
      Я был свидетелем только одного его дня, начавшегося ранним весенним утром. Но этот день продолжался у него всю жизнь — с того часа, когда почти полвека назад, еще мальчишкой, он стал работать учетчиком на нефтяных промыслах Каспия. После окончания института —лямка прораба, главного инженера управлений на строительстве бакинских нефтехимических заводов; одновременно он читал лекции в институте по сопромату, строительной и теоретической механике. А с 1935 года — главный инженер на строительстве крекинг-заводов, нефтепромыслов, нефтеперерабатывающих и нефтехимических заводов Перми, Саратова, Батуми, Люберец, Небит-Дага, Волгограда... С 1959 года — главный инженер на строительстве казанской нефтехимии, на строительстве оргсинтеза...
      Я пришел к нему еще раз в тот день уже поздно вечером.
      Гигантский кабинет. Огромный стол зеленого сукна. Книги, бумаги, папки, дела. Около пяти-шести пачек «Казбека» на столе, около десятка разбросанных всюду спичечных коробков. Раскрытые окна. Синяя пелена папиросного дыма. У стола несколько молодых инженеров.
      — Что это?
      — Плиты.
      — Плиты? Какие это плиты?
      — Я чертежей не смотрел.
      — Ты не хитри только, не хитри! Я на этих хитростях уже последние зубы съел!
      Шел, кажется, уже десятый час. Измотанный днем, я вышел на улицу. В здании треста светились только окна в кабинете главного инженера.
      Было уже совсем поздно, когда я снова заглянул к нему. Никто уже не входил в кабинет. И никто не мешал нам.
      — Тарбаган вот построил,— оживившись, перемежая слова коротким клекотливым смешком, говорил Гостхоржевич.— Когда по дамбе поедете, увидите на пляже... В журнальчике одном прочел. У нас на базе отдыха такой же сделал, ну, председатель райисполкома попросил: сооруди... Такие дела люблю. Приятно. Для людей, для детей!
      В каждый день старого инженера вмещался опыт всей его долгой жизни. За каждым делом, за каждой его идеей, носившей всегда не узкоэгоистический, частный, а общественный, социальный характер и реализовавшейся потом в корпуса заводов, нефтепромыслы или тарбаган на городском пляже, стояла жизнь страны, которой он служил.
      — Цели? Их мне дало время. Дело? И его тоже мне дало время,— говорил старый человек, задумчиво глядя в ночное окно и как бы подытоживая прожитое.— Я исполнитель, солдат. Что мне поручалось эпохой, то я делал и делаю.
      Тот ночной монолог был последним монологом старого инженера. Мы должны были встретиться еще. Я писал одну повесть, и меня интересовали люди 30—40-х годов, их философия, их миропонимание, их жизнь, но встреча с Гостхоржевичем не состоялась. Оказалось, что в ту ночь он так и не дошел до своего дома. Утром его нашли у порога квартиры. Отказало сердце.
      Запомним его мысль о целях и деле, порученных ему временем. Так мог чувствовать свое кровное родство с окружающим его социальным макромиром только человек определенного типа...
      Трудно, порой очень трудно — художники это знают — написать истинный портрет человека. А что значит написать портрет уже не одного конкретного человека, а «типа» человека?
      Трудности здесь увеличиваются.
      Представьте, что вы сами пишете «типологический» портрет. Холст стоит на мольберте, краски разведены и готовы, а перед вами — десятки конкретных человеческих лиц, да что десятки — больше! Способен ли мозг, как самая быстродействующая ЭВМ, мгновенно просчитать весь этот имеющийся в наличии «банк» данных, а рука на основании этого просчета (а скорее, озарения всплеска интуиции) нанести мазок, единственно верный и необходимо точный?