Штрихи к портрету обитателя макромира,
или Второй вариант жизни

1

      Я уже писал в начале книги, что далеко не обо всем можно поведать в жанре повести или пьесы и хочется прибегнуть порой к очерку, пророчествам, к эссе, потому что в очерке или эссе можно брать материал отовсюду: из окружающей жизни и из напластований истории, на одной странице писать о физике микромира, а на другой, положим, об искусстве палеолита. Какой-нибудь наскальный рисунок далекой эпохи — живое свидетельство становления духа человека, его «я», способного к бесконечному развитию. И сколько таких свидетельств о человеке рассыпано по страницам истории. С этой же точки зрения любопытны представления человека о самом человеке. Интересно проследить постепенную эволюцию его мировосприятия, понаблюдать за изменениями в его отношении к реальности.
      Иногда чем-то увлекаешься особенно сильно, и какая-то область знания или сфера интересов начинает вызывать чрезвычайную страсть.
      Например, одно время я считал себя специалистом по истории Великой французской революции 1789—1794 годов. Я знал тогда о ней все в мельчайших подробностях, жил тем временем. Затем пришло такое же сильное, неодолимое влечение к истории народовольцев. Я запоем читал все, связанное с судьбой первых профессиональных революционеров России,— протоколы допросов, материалы следствия, исследования, письма и газеты тех лет, мемуары. Проникновение в материал доходило до такой степени, что обычно возникали собственные четкие концепции, собственное видение далеких событий. Что-то иногда реализовывалось, например, интерес к первым российским революционерам сказался в пьесе «1887», но большая часть мыслей и переживаний, нажитых в результате увлечений, оставалась, к сожалению, неиспользованной. И эти невостребованные чувства жгли душу, требовали выхода. Таким же серьезным, длительным, страстным было увлечение историей раннего христианства, эпохой Февральской и Октябрьской революций, философией — от Сюнь-Цзы и Эпикура до Сартра, физикой мега- и микромира, космологией... И вдруг оказалось, что знания пригодятся — пусть не прямо, а косвенно,— при написании этой книги.
      В основе ее лежит мысль о трех типах человека. Мысль, озарение, догадка, допущение, если угодно, прием, который я, художник по роду своей деятельности, имею право применять в своем анализе жизни.
      Моя задача одновременно и проста и сложна — показать, какие мысли и чувства вызывает у человека начала III тысячелетия мировая жизнь.
      В эссе «Странные люди» я пытался набросать портрет человека, нашедшего выход из мира частного в мир всеобщего. Портрету еще не хватает многих обобщающих черт. С одной стороны, он, наверное, слишком эмпиричен, с другой, характеризуя его, я, возможно, впадал в излишнее абстрагирование.
      Человека мегамира надо было бы еще хорошо прописать на различных социальных уровнях жизни. Для полноты картины неплохо было бы посмотреть, какой круг мыслей, правил и привычек он имеет, принадлежа к разным временным эпохам. Это можно было бы сделать, скажем, если сравнить такого человека эпохи Ренессанса с таким же человеком из XX в. в промышленно развитых странах мира. Или даже с подобным человеком первых веков нашей эры.
      Но разве этот образ единственный?
      Всякая односторонность неверна, как все негармоническое.
      Портрет, на котором каждая морщинка, каждое движение сквозят духовностью, универсальностью устремлений,— не единственно возможный портрет человека. Человек бывает совершенно иным. Каким?
      Художники часто выезжают на этюды. Пишут какой-нибудь понравившийся пейзаж, людей. Порой задумана картина на определенный сюжет, но художнику не хватает натурных наблюдений, и этюды помогают «одеть» идею картины в живую плоть жизненных подробностей.
      Нечто подобное происходит сейчас и со мной. Мне тоже нужны этюды к портрету человека второго типа, которого я хочу изобразить.
      В эссеистическом повествовании — жанре очень сложном, включающем в себя элементы публицистики, очерка, статьи-исследования, фантазии, гипотетических пророчеств, вторгающемся к тому же в самые различные сферы, скажем, в историю, литературоведение, психологию, религиоведение, философию, этику, очень важно блюсти чувство меры.
      Вопрос взаимосцепленности «концептуального» и «эмпирического» начал писатель-эссеист решает каждый раз снова и снова. Мало жизненной конкретики (наблюдений, фактов) — будут жидкими, неполными, неосновательными и обобщающие выкладки. Если конкретных наблюдений с избытком, появляется опасность погружения в эмпирию, в чисто очерковую, описательную стихию.
      Где то волшебное чувство, которое способно к созиданию целого исходя из законов гармонии?
      К тому же надо иметь в виду, что какой-то зазор, своего рода «ножницы» между концепцией и живой реальностью, между человеком умозрительным, отлитым в «тип», и живым человеком обязательно будет. Зазор неизбежен по всем законам диалектики. И читатель обыкновенный это понимает. А очень «умный» читатель? Нужно помнить и о нем. Его реакция известна: он обязательно вобьет в зазор клинья и всем, что есть у него под руками, будет со всего размаха колотить по ним, дабы расшатать и уничтожить твою постройку.
      Значит, нужно думать о том, чтобы зазоры по возможности делать поменьше, поуже. Но как это сделать? Как совсем ликвидировать швы между «концепцией» и «реальностью», если они по природе своей должны быть? Если они изначально есть? Ко всему этому нужно еще добавить: стихийную противоречивость начал, их борьбу каждый человек ощущает и в себе самом, внутри собственного «я».
      С одной стороны, я, конечно же, «систематик», «концептуалист» — мне мало описать мир в подробностях и деталях, заинвентаризовав его целиком или по частям, мне нужна еще мысль о мире, мне нужно еще перевести наблюдения и отдельные «картинки» мира на язык логического, понятийного мышления, найти для него формулу, схему, модель, которые могли бы вобрать в себя его разнообразие и богатство. С другой стороны, я чистый «натуралист»; этому способствует и моя литературная профессия прозаика и драматурга — мне мало одной мысли о мире, мне нужна еще живая и вечно текучая, как вода, правда о нем, правда непридуманных деталей, шероховатых, не отшлифованных никем подробностей, выраженная в образах, интуитивных озарениях и поверенная не умом, а прежде всего сердцем. И для правды нужно искать уже не застывшую формулу, а поблескивающую внутренними искрами, играющую, живую, переливающуюся цветами радуги конкретную душу человека.
      Но это, собственно, проблемы чисто мои, авторские. Читателю до них нет дела.
      В жанре эссе, я думаю, крайне важно также социальное зрение, талант видеть полярность сил, формирующих историческую жизнь человечества, классовую и национальную природу, приобщенность к определенному социуму самих участников жизни.
      Писатели-классики описывают преимущественно типы человека своего времени, чьи общественные связи чрезвычайно обширны и интенсивны, чья судьба крепко привязана к разнообразным социальным движениям и способна отразить весь комплекс движения общества и его главные закономерности. Вспомним социальные типы, рожденные пером Тургенева, Бальзака, Островского, Золя, Толстого, Чехова, Горького, Шолохова. Словесное искусство этого уровня (я называю его классическим) многовариантно и разнообразно в художественном отношении, но общая эстетическая и этическая программа здесь явно другая, нежели в искусстве, представленном именами Сервантеса, Шекспира, Достоевского (по моей терминологии — суперклассиков).
      В целом классическая литература описывает жизнь и искания человека, живущего в каком-то макромире и отождествляющего себя с его интересами. Естественно, что она выявляет тенденцию зависимости своего героя от среды. Но не от мегасреды, как в искусстве самого высшего уровня, а от региональной по масштабу макросреды: нации, класса, клана. В произведениях Л.Толстого мы ощущаем чрезвычайное пластическое напряжение, нравственные метания крепко спаянного с социальной действительностью человеческого духа. Но в то же время очевидно, что его герои — люди определенного класса и времени, определенной идеи, «повязанные» тем макромиром, которому они принадлежат по факту своего рождения.
      Любой роман Толстого подтверждает это. Ведь даже Наполеон в «Войне и мире» — мощное дрожжевое «бродило» в судьбах мира, оказавший огромное влияние на ход европейской истории XIX столетия, в интерпретации Толстого — лицо подчиненное, скорее игрушка в руках истории, участник великих событий, чем их творец. И дело здесь не в личном негативном отношении Толстого к Наполеону — дело в художественном принципе.
      Общеизвестное высказывание Энгельса о том, что «реализм предполагает, помимо правдивости деталей, правдивое воспроизведение типичных характеров в типичных обстоятельствах», мне кажется, можно распространить на этику и эстетику всего классического искусства.
      Вечный сюжет жизни — поиски человеком своей сущности. Таков же и вечный сюжет искусства. Когда Диоген вышел на улицы своего города с горящим фонарем в руке, первый же прохожий с удивлением уставился на него:
      — Зачем тебе днем этот фонарь?!
      — Я ищу человека,— ответил Диоген и близко поднес к лицу прохожего свой фонарь.
      Суперклассика ищет мегачеловека. Не сомневаюсь, что Сервантеса, Шекспира, Пушкина, Достоевского, живи они в наше время, весьма заинтересовали бы такие люди, как Альберт Швейцер, Асхат Галимзянов, Эрнесто Че Гевара.
      Классика же опирается на другой типологический ряд характеров. Ее предмет — классовый и национальный человек. А-классика (мой термин) ищет уже человека бытового, маленького.
      Меня же сейчас интересуют все три типа человека. Разумеется, я смотрю на жизнь сквозь призму своей эпохи, вкус, запах и цвет моего времени невольно накладывают» отпечаток на мои взгляды.
      Нить жизни, нить развития духа не прерывается. У каждого поколения свои, обретенные в трудных поисках представления об истине.
      Попробую выстроить теперь второй типологический ряд людей таким, каким он видится мне. Конечно, этот ряд — некая условность, схема. Меня и здесь в первую очередь интересует выявление в представленном типе характера некой константы, постоянной действия, мышления, социального поведения.
      Категория «странных людей» представлена в жизни чудаками, пророками, безвестными мучениками, учителями, великими художниками, основателями верований и учений, бескорыстными энтузиастами. По крайней мере, так бывало раньше. Эти люди, как мы видели, сами отказываются от высоких постов, если случай дает им в руки власть. Они не гоняются за богатством, за славой, хотя иногда слава сама находит их. Они словно живут в бесконечном мире, в большом времени и пространстве.
      Категория людей второго типа от власти не отказывается. Именно из людей такой породы формируются организаторы производства, крупные деятели науки и культуры, командармы, администраторы и управленцы разных рангов, политики, даже лидеры партий и государств, которым время поручает решение определенных исторических задач. Мир, в котором живут они и с интересами которого отождествляют себя, достаточно обширен, хотя и не столь бесконечен, как «у странных людей».
      Их мышление вписано в систему ценностей определенного исторически сложившегося национального и социального сознания и скорее результат идей определенного макромира, чем плод их личного, чисто индивидуального сознания.
      Не индивидуальные черты конкретного человеческого характера,— они могут быть бесконечно разнообразными,— интересуют меня, а проглядывающий сквозь них лик определенного социального типа человека.