Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

      Я решил быть оригинальным: в четвертый раз написать предисловие к роману. Это, конечно, шутка. Во-первых, иного читателя, обделенного чувством юмора и слишком нервного от природы, от возмущения действительно может хватить инфаркт. Во-вторых, я все-таки пробился к финалу, с трудом, но прокопал к нему проход в черной толще. Роман уже завершается, осталось всего четыре-пять глав, и сейчас впору писать уже не предисловие, а послесловие, или эпилог.
      Откровенно говоря, не знаю, что у меня получается. Я хотел написать роман о гении. О трагедии жизни молодого человека, чей талант остался абсолютно невостребованным. Но чья драма в таких случаях весомей и кто здесь страдает больше: общество, которое растаптывает человека? Или человек, который растаптывается обществом?
      Гениальность следует, очевидно, рассматривать как концентрацию в одном человеке созидательных сил природы. И наверное, эта концентрация носит всякий раз не случайный характер. Получив от природы, от Бога мощный заряд положительной энергии, гений обязан реализовать его через свои идеи, поступки, действия, подвижнический образ жизни — на благо всего человечества или какой-то его значительной части. Особенно нуждается человечество в его провидческом слове или действии в смутные, переломные, переходные эпохи, когда размыты, разбиты, утрачены, потеряны прежние идеалы и цели и ясно не обозначены еще новые ориентиры.
      Появляясь именно в такие непростые, сложные моменты истории, гении когда словом, когда своим, подчас странным, фантастическим, на взгляд обыкновенного здравого рассудка, образом жизни, а когда и своей необыкновенной, порой страшной смертью обозначают в нашем сознании переход на неизвестные прежде спасительные пути.
      Бахметьев исчез в октябре 1964 года. Я помню дату его исчезновения точно, поскольку это случилось вскоре после того, как в Москве был произведен очередной переворот и от власти был отрешен Хрущев.
      Он не вернулся ни через месяц, ни через год, ни через десять лет. Попытки обращения коллектива нашей поисково-съемочной партии и руководства геолого-разведочной экспедиции в органы МВД в связи с его исчезновением не привели ни к какому результату. Милиция расписалась в своем бессилии. Скорее всего от нас отмахнулись. Дело по розыску пропавшего человека заглохло и, очевидно, было закрыто.
      В течение тридцати лет о судьбе Бахметьева мне было абсолютно ничего не известно.
      Как я уже писал на предыдущих страницах, я принимался за написание этого романа много раз — в 1965, в 1977, затем в 1978 году, была еще одна слабая попытка в восьмидесятых годах, но всякий раз, промучившись над рукописью по нескольку месяцев, я оставлял работу. Каждый раз роман у меня рассыпался. Не давалась форма. Не было ощущения целостности. Но самое главное, я не видел финальных картин.
      Все эти годы мне не давала покоя тайна исчезновения героя романа.
      Правда, где-то через год после описанных событий я взялся за разборку бумаг Бахметьева, и многое мне стало ясно. Я прочел об Арансоне-Василъцове. Прочел о Татьяне Лемеховой. О древнем, загадочном и страшном ордене, который они представляли.
      Не знаю, хватило ли бы у меня смелости и духа (это было опасно) выяснить какие-то подробности у Лемеховой, но ее к тому времени в Одра-Баше уже не было. Вскоре после исчезновения Бахметьева она уехала с дочкой из Горной Шории. По слухам в Москву, откуда была родом. Но кто мог знать это точно?
      Главная причина, из-за которой роман у меня не получался, таилась, пожалуй, в том, что я все-таки не знал, что же именно произошло с Бахметьевым во время его поездки в Якутск.
      Попал ли он прочно в лапы Люцифера? Непокоренный, был заточен навечно в психиатрической клинике? Убит? Это был один образ человека.
      Но жизнь могла явить и другие варианты. А что если Бахметьев все-таки поддался на уговоры Люцифера? После многочисленных отказов, припертый к стене роковыми обстоятельствами, оказался завербованным силами мирового зла? И служит сейчас где-то черному ордену? Это был уже другой образ.
      Я снова и снова думал: может ли богочеловек, гений пойти в реальной жизни на сотрудничество с силами зла? Совместимы или, как у Пушкина, действительно несовместны гений и злодейство?
      Я не знал ответов на эти вопросы и поэтому не мог завершить роман.
      Вновь и вновь я вчитывался в рукописи Бахметьева. Я не знаю, не помню, как впервые нахлынуло на меня чувство, что он мой духовный брат, как пришло ощущение внутреннего родства с ним, невозможности его предательства, чувства стыда, что на миг усомнился в нем.
      Я не знал, жив Бахметьев или нет, но я должен был словно продолжать его путь на земле. Мне казалось подчас, будто его душа осталась жить в моей душе, и подобно тому, как он захотел пройти по следам своего отца, во мне горело желание пройти по его следам.
      Наверное, это был и поиск идеала, которого жаждала душа. На страну наползали роковые события. Жизнь рассыпалась, я терял веру в ее истинность и смысл. Добро надо было собирать в комок, на чем-то утверждаться. Люди становились гаже, хуже. Инстинкт выживания вопил в них, отдавая смрадом разложения. Во имя этого инстинкта они готовы были убивать и предавать и друг друга, и родину. И не было виновных. Никто из нас не признавал себя виновным в том, что происходило со страной. И не было такого круга, той линии, за которыми человек оставался бы совершенно чист. В какой-то момент я понял: люди действительно не могут выйти из рамок тех условий, той жизни, которая была вокруг них. Они не могут не убивать своих близких и не предавать самих себя, своих детей. Потому что они сделаны. Потому что они были еще не люди или под влиянием Люцифера стали уже не людьми. Одно выходило из другого до ужаса просто. Все текло и уравновешивалось, и все было обусловлено и совершалось с необходимостью. И кому в отдельности было вменить вину? Новым властителям? Но они были такими же ничтожными слепыми марионетками, как были заурядными марионетками прежние вожди. Но если не было полностью виновных в страдании, значит, что же, не было преступления? Страдания? Но страдание было. Тогда что же? Преступлением было само желание жить?
      Мне хотелось думать, что Бахметьев выдержал великое невозможное искушение и одновременно тяжкое испытание, которые предъявила ему жизнь. Хотелось думать, что он, несмотря ни на что, не поддался все-таки чарам и угрозам сторонников сатанинского ордена.
     
      Для жизни просто необходимо, чтобы в ней присутствовали люди, которые могут, имеют в себе нравственную силу поступать, согласуя свои действия с идеями красоты и Бога. Которые способны не предавать ни себя, ни других. Которые могут бороться в одиночку в полном мраке безвестности, даже если условия невозможны.
      Но много лет я ничего не знал о бесконечном, страшном поединке, который вел Бахметьев с силами зла. Тайное интуитивное чувство подсказывало мне: он жив. Но ни один явный звук не доносился до меня из тех мест, где был запечатан этот человек.
      Прошло тридцать лет. За эти долгие, но быстро пронесшиеся годы я из молодого геолога превратился в пожилого писателя. И опять жил уже в Казани, в старом родовом доме на Гражданской. Южносибирский пласт моей жизни давно остался позади.
      Был прекрасный августовский день 1994 года, когда однажды в мою дверь позвонили. Каково же было мое удивление — на пороге я неожиданно увидел Бахметьева, возникшего откуда-то из небытия после тридцатилетнего отсутствия.
      — Ты?! Булат?
      Бахметьев засмеялся:
      — Я рад, что ты узнал меня. Значит, я не постарел и мало изменился.
      Передо мной стоял поджарый крепкий высокий человек с еще не седой головой. Но, конечно, время крепко прошлось по нему тоже — высушило лицо, выбелило губы, обозначило резкие морщины на лбу, проредило волосы на голове, сделало более пронзительным и острым взгляд черных глаз.
      — Тридцать лет назад я сказал, что вернусь. Я привык исполнять свои обещания.
      Он шагнул с улыбкой через порог и протянул мне крепкую, сильную руку...