Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

IV (4)

      «Серым туманом таяли вдали горы. Дома у дороги стояли нахохленные, уйдя под громоздкие шапки внезапно выпавшего снега. Все вокруг было задуто снегом — и крыльцо с перильцами, что виднелось в окно, и штакетник забора, за которым летом лепились клочки личных огородов. Я стряхнул в форточку пепел, сплюнул. Во рту было сухо. Горечь обметала губы.
      Мелькнула мысль: «Трубку бы купить. Сосать как соску».
      На столе — свежие газеты, пишущая машинка с заправленным под валик листом белой бумаги, стакан чая, красный круг ноздреватого сыра.
      Было воскресенье. Уже с пяти утра я сидел за письменным столом и писал свой бесконечный роман. Работа наконец-то пошла. Сюжет прояснился до последней точки.
      Не смогли выбить меня из рабочей колеи даже газетные новости. В них сообщалось об освобождении Никиты Хрущева от обязанностей Первого секретаря и Председателя Совета Министров «в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья». Казалось, еще совсем недавно этого болтливого «борова» награждали «за выдающийся вклад» четвертой или пятой Звездой Героя Советского Союза, но фортуна изменчива, и он уже — политический инвалид. Политическая звезда его закатилась бесповоротно.
      В дверь постучали.
      — Войдите,— крикнул я.
      В дверях стояла Татьяна Лемехова.
      — Можно? Не помешаю?
      — Входи.— Несколько дней назад мы как-то незаметно перешли на «ты».— Слышала новость? Хрущева скинули.
      — Тебя это волнует?
      — Меня волнует, что будет со страной,— сказал я.
      — И что будет со страной?
      — Сейчас к власти в Союзе приходят дураки, кретины, вырожденцы. А лет через двадцать власть в стране захватят уже перерожденцы. И это чревато последствиями. Перераспределение собственности, распад, полная смена курса. Новая разрушительная революция.
      — Работаешь?
      — Да, пишу.
      Татьяна уселась на диване, положив ногу на ногу. Она была в новом голубом халате, и цвет его гармонировал с ее бело-русыми волосами и серо-голубыми глазами. Меня снова, в который раз, поразило исходившее от нее ощущение чистоты и опасности.
      — Я бы выпила чашку чая,— сказала она.— Ты умеешь вкусно заваривать чай.
      — Ради Бога!
      Я налил ей чаю, пододвинул конфеты.
      — Ты пророк,— продолжала она.— О многом пророчествуешь, и многое из этих пророчеств сбывается. Но почему ты не предвидишь того, что будет с тобой? Почему ты так опрометчиво доверчив, открыт? Почему ты не понял, что надо научиться что-то скрывать и не все говорить людям? Вот ты говоришь: власть захватят перерожденцы. Но кто тебя тянет за язык говорить это, скажем, мне?
      — А что, ты тайный агент КГБ? — спросил я.
      — А почему бы и нет! Возможно, КГБ. Возможно, чего-то другого, что скрывается за КГБ. Откуда я знаю?
      Татьяна говорила спокойно, уверенно, без всякого волнения. Было видно, что она прекрасно владеет собой.
      Я с интересом глядел на нее.
      — Многого я не знаю,— продолжила она.— Но я знаю, что обязана фиксировать все, что ты говоришь. Из существенного, разумеется.
      — А ты знаешь, я все это предвидел. Я это чувствовал,— сказал я.
      — У тебя потрясающая интуиция. Именно поэтому ты не хотел со мной сближения? — спросила она.
      — Да. Поэтому. Я знал, что от тебя последует какой-то удар. Хотя ты мне нравишься. Но я не хотел попадать в зависимость от тебя.
      — Ты мне понравился тоже сразу. Ты — мой мужчина. Жаль, что нас разделяет какая-то стена. Я попала в ловушку, Булат. Скажу откровенно: мое положение незавидно. Меня с неудержимой силой тянуло к тебе, я приходила, мы болтали о чем угодно. Ты всегда был искренен и безоглядно открыт. Потом я уходила к себе и плакала. Все мое женское существо рвалось сюда, в эту комнату, к тебе, вот на эту постель, на которой ты спал почему-то один, а я, выплакавшись, поднималась и составляла о тебе краткие отчеты. Это ненормально. Это была пытка. Я буду с тобой предельно откровенна. Я скажу тебе то, в чем люди не всегда признаются даже самым близким. Чтобы снять невыносимое напряжение, я начинала трогать себя своими руками. Я закрывала глаза и представляла, что это твои руки скользят по моему телу... На следующий день я опять была для всех спокойной, уверенной, красивой женщиной. Я снова приходила к тебе. И снова все повторялось. Таков мой нелепый роман с тобой, Бахметьев.
      — Почему ты решила сегодня признаться мне во всем?
      — Я ничего не решала. Мне поручили с тобой серьезно поговорить. И я просто чувствую, что мы скоро расстанемся. Эта идиллия — чашка горячего чая на столе, прекрасный мужчина рядом, белый снег за окном — скоро завершится.
      — И кто поручил тебе переговорить со мной? — спросил я.
      — Мой куратор. Его резиденция в Мундыбаше. Это все, что я могу сказать тебе. А поручено мне сказать тебе следующее. Около двух с половиной месяцев назад в Казани у тебя состоялся разговор, которому ты, по всей видимости, не придал достаточно серьезного значения. Тебе было предложено вступить в некую закрытую организацию. Ты не был готов к такому повороту, и тебе дали отсрочку. Отсрочка заканчивается. Предложение, естественно, осталось в силе. Организация ввиду твоих бесценных качеств, которые ты сумел проявить и здесь, в Одра-Баше, весьма заинтересована в том, чтобы ты стал ее членом. Царь-маг Камбиз, Демосфен, Гете, мой куратор...
      — Арансон-Васильцов? — перебил я.
      — Я не знаю такой фамилии,— Татьяна Лемехова улыбнулась.— Мой куратор, я, агент низшей категории, в компании с Камбизом и Демосфеном вторично делаем тебе такое предложение.
      Я с изумлением глядел на Лемехову.
      Ее серо-голубые волшебные по красоте глаза имели выражение необыкновенной чистоты и прелести. Ровная белая матовая кожа лица была тоже чиста и непорочна.
      — Нет, Татьяна,— покачал я головой.— Эта закрытая организация, насколько я понимаю, занимается сатанизацией мира. Это дело не для меня. Я отказываюсь иметь с вами какие-либо отношения. Так и передай.
      — Не спеши с ответом, Булат. Это опасно. Давай все спокойно обсудим. Скоро ты едешь в Якутск. Это совершенно ненужная затея. И ты не поедешь туда. Ты сядешь на поезд «Новокузнецк — Москва». У тебя блестящие способности, блестящее образование, ты знаешь языки,— все это прекрасно. Но все это еще нуждается в шлифовке и филигранной отделке. Этим ты займешься в закрытой школе.
      — Ты разве не поняла, Татьяна? — спросил я.— Передай своим кураторам, что я отказываюсь от всякого сотрудничества с ними. Больше того, вы — мои враги. И враги моего дела.
      — Не говори так.
      Татьяна Лемехова изменилась в лице, выражение глаз стало безжизненным и усталым.
      — Они погубят тебя, Бахметьев. А я хочу, чтобы ты остался жив. Это твое последнее слово?— она подняла на меня глаза.
      — Последнее.
      Наступило молчание.
      — Если последнее, то я прошу тебя об одном. Я даже умоляю тебя. Не езди никуда. Пожалуйста.
      Я снова поймал ее взгляд. Это был взгляд раненой любящей женщины.
      — Ты думаешь, что едешь к бывшему агенту гестапо,— продолжала она,— а он давно уже агент КГБ, МВД и еще каких-то организаций. Там встретят тебя, и ты не вернешься. Не надо их злить. Знаешь, им не нравится твой роман. Не нравится то, что ты пишешь о Люцифере, о Либертусе, о Тоте. Может быть, если бы ты у меня на глазах сжег его и я бы доложила, что ты отказался от своего замысла, они, может быть, отстали бы от тебя.
      — Откуда они знают про мой роман?
      — Мне дали ключи от твоей квартиры, и некоторые главы мне удалось сфотографировать. Им очень не нравится и то, что ты пишешь об отце. Идя по следам своего отца, ты вольно или невольно выходишь на какие-то тайны, которые никому знать не положено.
      Я вдруг почувствовал, что бесконечно устал: разговор все-таки вымотал меня до предела.
      — Ладно, Татьяна,— поднявшись со стула, сказал я.— Я учту все твои пожелания, советы, предостережения. Но оставь меня в покое.
      — Ты не сожжешь роман?
      — Не сожгу.
      — Ты губишь себя сам, Бахметьев.
      Татьяна Лемехова вышла, и дверь тихо закрылась за ней. Да, это был день новостей. Рухнул «фюрер» всемогущей партии. Рухнуло и надломилось что-то и вокруг меня.
      Я вышел на улицу. Был вечер, и я кружил между уходящих в сон домов и деревьев. Был вечер, и я бесцельно и одиноко бродил по улочкам заброшенного в глушь, отрезанного от мира поселка.
      Укатанная до жирного блеска наезженная дорога петляла, спалзывала по склону горы вниз, в излуку черного каменистого Тельбеса. Высоко над головой, над пиками черных елей, плыли под вдруг выступившими звездами вагонетки подвесной канатной дороги. Где-то далеко на карьере тонко и нудно выла сирена. Мимо к хлебопекарне с ревом прошел самосвал, нагруженный мешками муки. Потом показался угольный склад. Небольшая лебедка со скрепером да изъеденная с одного бока гора черного антрацита. Я свернул с дороги влево, увяз в снегу.
      Редкий голый осинник. Кусты черемухи, лезущие из-под снега. Смерзшийся, наваленный в груду мусор. И разбросанная, разъятая на части статуя великого диктатора. Нелепым, громадным, обрубленным куском, склонившись на бок, торчал из выпавшего снега торс — с хлястиком на каменной шинели, с огромной неживой рукой, пальцы которой были погружены в снег. Рядом на широком постаменте, врастая в него, вздымались бронзовые сапоги. Большая массивная голова валялась в кустарнике. Лицо было изъедено, покорежено. В глазах, глядящих в небо, светилась серая пленка льда. Изнутри, из пустотелой грязной раковины плеч, ржавым клубком путано щетинилась проволока арматуры.
      До 1956 года десятки, сотни, тысячи статуй, изваяний, портретов, изображений диктатора занимали самые почетные места во всех городах и поселках необъятной страны. В 1956 году, после XX партсъезда, пришло время Великой Казни. Все статуи пошли на переплавку. То, что невозможно было переплавить, растащили тракторами и бульдозерами на свалки. Своя казнь совершилась и в Одрабаше.
      — Они свалили и тебя, великий старик,— сказал я, стоя среди кустов и пытаясь сдвинуть с места массивную голову, вросшую в землю.
      Сорвав с губ окурок, я засмеялся. Но было что-то фальшивое в смехе, деланное. Я не понимал сам, что привело меня сюда. Но что-то привело.
      Великая титаническая сила раздробила на части статую диктатора. И эта же сила противостояла теперь и мне. Если ее напора не выдержал каменный властелин, правивший почти половиной мира, то выдержу ли я? Поражение было неминуемо, но вправе ли я уклониться от поединка?
      Я сорвался с места, побежал, потом пошел быстро, увязая в снегу.
      Я выбрался на дорогу. Пылилось снежной, закрученной в вихрь мглой темное небо, реял, бился слепо в лицо ветер.
      Я вернулся домой поздно. Вернулся уже откуда-то из тайги, куда забрел неизвестно зачем.
      Раздевшись у двери, я прошел к письменному столу. Я действовал уже не думая, не размышляя. Было какое-то желание драки, боя. И нужно было выпить это желание в себе до дна, смакуя, медленными, скупыми глотками. Выпить и освободиться.
      Я заправил под валик пишущей машинки чистый белый лист и начал печатать новую главу романа. Придумывать ничего было не нужно. Я писал о том, что произошло только что. Я писал и улыбался, испытывая какое-то болезненное наслаждение. Наверное, это был вызов. Да, вызов силам зла. «Цветы клянутся солнце превзойти»,— вспоминал я стихи Макарова. Да, мы клянемся расцвести, клянемся раскрыться даже во мраке ночи и крикнуть ароматом тонких губ: «Идите, мы прекрасны и бессмертны!» И это — действие в защиту красоты. Это прямое действие против зла.
      Татьяна вошла в комнату без стука и, прислонившись к стене, остановилась у двери.
      — Я пришла к тебе. Пожалуйста, не гони меня. Не унижай невниманием.
      — Хорошо. Проходи. Ты доложила о нашем разговоре?
      — Да. По телефону. Несколько зашифрованных фраз.
      — И теперь пришла ко мне? Ты как царица Клеопатра. Та посылала своих любовников на смерть после ночи, проведенной с ней. Тот же комплекс?
      — Клеопатра была безобразна. Она имела тайный изъян и не желала, чтобы кто-нибудь из любовников рассказал о ее тайном недуге. Я же прекрасна. Мое тело совершенно. Оно — подарок для любого мужчины.
      — Хорошо. Раздевайся. Но сначала я допишу эту главу романа.
      — Я хочу, чтобы ты бросил все и пришел ко мне.
      — Нет. Сначала я допишу то, что начал.
      — Я разделась. Я стою позади тебя. Обернись, взгляни на меня.
      — Нет. Я допишу главу романа.
      — Я умру, если ты на меня не взглянешь. Я не могу больше ждать.
      — Нет. Я допишу.
      — Я...
      — Я допишу...».
     
      Было около четырех утра, когда Бахметьев постучал ко мне в дверь.
      Накинув спросонья что-то на себя, я подошел к двери, щелкнул замком.
      — Прости, пожалуйста, Диас, что тревожу тебя ночью.
      — Входи, входи,— сказал я.— Сейчас, только что-нибудь надену.
      — Да я на минуту. Жена твоя не заругается?
      — Она спит.
      — Тем лучше.
      В руках Бахметьева были чемодан и сумка.
      — Я ждал, когда все в поселке заснут. Здесь мои рукописи. Через два часа я уезжаю. Договорился с возчиком. Он меня отвезет к поезду. Пусть рукописи побудут у тебя. Только никому о них ни звука. Даже тем, кому ты доверяешь.
      Я удивленно глядел на него.
      — Ты что, Булат? Здесь, в Одра-Баше, мы запираем двери только на ночь. Да и то не всегда. Здесь чужих нет.
      — Чужих нет. Но есть свои.
      — Хорошо. Тебе виднее,— сказал я.
      — Ну, пока! — Бахметьев кивнул мне и прощально улыбнулся: — Да! Я вернусь через пять-семь дней,— уже уходя и на мгновенье задержавшись в дверях, проговорил он.— Но если что-то случится и я не вернусь, поступай с бумагами по своему усмотрению.
      — Что с тобой может случиться? — уже встревоженно спросил я.— Какие-то загадки!
      — Знаешь, я, видимо, охотник. Но и за мной охотятся. Возможно все.
      — Так за каким же чертом ты едешь в этот Якутск?
      Он взглянул на меня своими горячими черными глазами, и необыкновенную страсть я услышал в его голосе:       — Я не могу, Диас! Я как стрела, выпущенная из лука! Я должен долететь до цели. И взять ее! Но я вернусь. Ты не беспокойся.— Он снова прощально улыбнулся.— Мы еще поговорим с тобой. Я все тебе расскажу. И знай, я обязательно вернусь.
      Дверь закрылась. Я подошел к окну. Через мгновенье во мраке ночи в нем быстро мелькнула тень Бахметьева.
      Бахметьев не вернулся в Одра-Баш ни через неделю, ни через месяц, ни через год.
      Мало ли бесследно пропадает в России людей? Выходит человек из своей квартиры в магазин, что в двух минутах от его дома, чтобы купить хлеба, молока, спичек. И не возвращается. Пропадает среди бела дня. И как бы милиция ни разыскивала его после, тайна непонятного исчезновения подчас так и остается неразгаданной. Такое случается, к сожалению.
      Примерно так исчез и Бахметьев. И казалось, безвозвратно.