Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Х (10)

      24 декабря 1961 г. (Даугавпилс).
      ...Кое-что нам удалось разыскать. Один из узников прислал нам план лагеря и подробное письмо, в котором есть и упоминание, правда, очень краткое, о Вашем отце — Бахметьеве. Материалы есть, и их немало, но кое-что надо перепечатать, кое-что переписать, поэтому мы вышлем Вам все сразу после Нового года. В лагере, через который прошел Бахметьев, за годы войны погибло 125 тысяч советских военнопленных. Вначале лагерь размещался в бывших огромных пороховых складах крепости, а затем его перевели на крепостную эспланаду, которая и стала считаться основным лагерем. Одно из его отделений было размещено в помещении бывшего депо на станции Даугавпилс-II, второе располагалось в конюшнях на Аглонской и Вилянской улицах. На месте лагерей пока еще нет мемориала, но мы заботимся об этом. В горкоме партии нам обещали помочь.
      Но самым лучшим было бы, если бы Вы сами весной приехали бы к нам. Тогда мы показали бы вам все. И до сих пор иные места бывшего концлагеря производят жуткое впечатление...
      По поручению клуба Интернациональнои дружбы — М.К.

      26 апреля 1963 г. (Франкфурт-на-Майне)
      На Ваше последнее письмо я не ответил потому, что посылаемое мной сочинение появилось в книжных магазинах совсем недавно, и я ждал его выхода. Думаю, что Вам будут небезынтересны те выписки, которые я сделал из ряда новых западногерманских публикаций. В свою очередь хотел бы высказать одну просьбу. Не можете ли Вы найти весьма ценные для моей научной работы, но крайне труднодоступные здесь, в ФРГ, издания Факзимира и Мухаммедьяра? Кроме того, возможно, у Вас были осуществлены издания и других старых татарских текстов на арабском шрифте?
      С наилучшими пожеланиями Г.В.Б.

      16 июня 1961 г. (Берлин)... Здание бывшего Верховного Суда земли Саксония, во время войны служившее местом проведения выездных сессий Имперского военного суда, передано теперь Технической Высшей школе г. Дрездена. Зал, в котором судили антифашистов, ныне — рядовая аудитория для студентов. Здесь существует маленький музей, и от его директора я узнал, что сохранилась одна из так называемых тюремных книг — «Книга приходящих и уходящих» за 1943 год. В ней регистрировались лица, дела которых рассматривал Имперский военный суд. В ней мы нашли и имя Бахметьева, Вашего отца... Следовательно, этот факт весьма достоверно свидетельствует, что он также прошел через жутчайшую комедию дрезденского суда, но прошел ее двумя месяцами раньше группы Джалиля. Поиски надо продолжать. Действительно, ничто не должно быть забыто: жизнь человека, если это действительно жизнь, всегда оставляет после себя свой ощутимый след...
      Ваш Л.М.

      5 января 1964 г. (Берлин)
      В ходе своих расследований, в результате встреч со многими людьми Вы узнали весьма любопытные детали. Я же был вынужден идти иным путем, используя косвенные источники. Так, в одном из последних номеров журнала «Военно-научный обзор», издаваемом во Франкфурте-на-Майне, помещена большая статья Франца В.Зайдлера (доктора филологических наук, научного директора войсковой офицерской службы III бундесвера), который признает, что крупный эксперимент военных лет, на который возлагали определенные надежды — мобилизация восточно-народных крупных соединений на борьбу с большевизмом,— не удался совершенно.
      Западногерманские историки ныне охотно пишут о «достойной сожаления двойственности», о «соперничестве» между группировками — министерством по делам восточных оккупированных территории, ОКВ и СС. В действительности же было не соперничество, а тонкая согласованная игра с заранее распределенными ролями. И причина краха «крупного военного эксперимента», конечно же, не в «порочных» установках Гитлера и не «в эгоизме» отдельных группировок; она — в том, что человек в подавляющей своей массе, какой бы национальности он ни был, оказавшись в силу обстоятельств в плену, не принял этой игры, оказал ей сопротивление даже в условиях нечеловеческого давления. Основной причиной краха идеи о создании легионов явилась борьба народов вашей страны — в первую очередь, на фронтах второй мировой войны. К таким борцам принадлежит Ваш отец и десятки других, в большинстве случаев, оставшихся, к сожалению, так и неизвестными, героев. Их деятельность привела к тому, что уже первый полевой батальон легиона «Идель-Урал» взбунтовался по пути на фронт и перешел к партизанам. И это был не единичный случай. В конце 1943 года большинство частей «восточных войск» было переведено во Францию. Но и здесь «добровольцы» из легиона «Идель-Урал», с точки зрения нацистов, оказались «самыми неблагонадежными». Заместитель командира добровольческих соединений при главнокомандующем западных войск, подполковник Вальтер Ганзен записал в своем дневнике: «Командир добровольческой основной дивизии из Лиона вынужден разоружить Волго-татарский и армянский легионы. Все это перед лицом очевидной трагедии (по книге Юргена Торвальда «Что они хотят извратить?», Штуттгарт, издательство Штайнгрубен, 1952 г.). Но я слишком увлекся. Меня, как военного историка, весьма интересуют вопросы поведения человека на войне. Но к делу! Посылаю Вам книгу бывшего пастора тюрьмы Плетцензее Г.Пельхау «Последние часы», изданную в ГДР. Его воспоминания помогут Вам наглядно представить тюремную обстановку 1944 года, в которой находился Ваш отец.
      Относительно вопроса, который Вы задаете. Да, сотни тысяч военнопленных, более того, миллионы были уничтожены без суда и следствия в концлагерях, сожжены в крематориях, искалечены на работах и т.д., и вопрос, почему нацисты так долго церемонились, например, с группой Джалиля, почему, предположим, между арестом Вашего отца и его казнью тоже прошло довольно много времени, естественен, если не знать механизма действия нацистской машины. Объясняются такие «исключения из правил» тем, что легионеры подлежали военной юрисдикции...
      Ваш Л.М.

      11 июля 1962 г. (Курск)
      ...С Вашим отцом мне пришлось встретиться лишь однажды — это было в вечернем казино на Унтер-ден-Линден летом 1943 года. Здесь в баре работали сестры-француженки Лора и Жанна Вьежель, которые иногда хранили листовки нашего комитета. К сожалению, мы не были специально обученными разведчиками, подготовленными для работы в глубоком тылу. Мы набирались опыта в процессе борьбы. Но жаль, что мы сделали слишком мало...
      Р.К.

      11 марта 1963 г. (Кюблиз)
      Месье, с большим опозданием отвечаю на Ваше письмо, но у меня было много неприятностей в семье — я потеряла брата, который скоропостижно скончался в возрасте семидесяти лет. Находится в настоящее время в больнице и мой зять, дни которого также сочтены. Надеюсь, Вы простите задержку с ответом в связи с этими несчастьями, которые меня постигли. Я показала сестре Ваши письма. Это был вечер дорогих воспоминаний. Мы обе хорошо помним всех господ, приходивших в казино к нам за листовками. Увы, война всегда несчастье. Вы пишете, что мечтаете однажды приехать во Францию. С удовольствием познакомлюсь с Вами. Это позволит мне еще раз погрустить о Вашем отце, о котором я сохраняю прекрасные воспоминания. Особенно благодарю за красивую фотографию. Глядя на нее, я вижу, что Вы еще очень молоды. Увы, нет, к сожалению, никаких шансов оставаться молодой вечно. Что касается меня, то годы не были для меня благоприятными. Я часто думаю о вас, молодых, и всегда желаю, чтобы ваша жизнь была более счастливой, чем у поколения людей, к которым принадлежу я. Остается надеяться на лучшее будущее и полагать, что придет время, когда никто уже не будет испытывать тех ужасов, которые пришлось перенести нам. Возможно, случай приведет Вас к моему порогу, и мы сможем свободно поговорить о далеких днях, которые хранит моя память, и о безвестных солдатах Вашей Родины, которых я когда-то имела счастье знать...
      В ожидании известий от Вас — Жанна Вьежель.

      27 февраля 1964 г. (Кремона)
      Благодарю Вас за искренние соболезнования по поводу смерти моего незабвенного супруга. Он был добрым и чувствительным человеком, чье сердце постоянно страдало. Сейчас он отправился в царство вечного блаженства, а я осталась на земле одна с одними лишь воспоминаниями о нем. Он испытывал к Вам чувства искренней дружбы, часто рассказывая о Вашем отце и о горьких днях совместного плена и тюрем в Германии. Он всегда с нетерпением ожидал каждое Ваше письмо. Еще раз благодарю Вас за добрые слова сочувствия, но не думаю, что время залечит боль. Желаю Вам добра, здоровья и прошу Вас: не забывайте Вашего итальянского друга.
      Преданная Вам — Д. де Б., вдова М.

      5 августа 1963 г. (Москва)
      Я был арестован берлинским гестапо 30 июня 1943 года и до 16 июля сидел в военной тюрьме на Лертерштрассе, где содержались исключительно офицеры, в подавляющем большинстве немцы. Тюрьма была новой постройки, но, возможно, это было просто приспособленное для тюремных нужд здание. Во всяком случае, оно абсолютно ничем не выделялось на фоне соседних домов.
      16 июля меня перевели в Моабит. Это была уже тюрьма старинного образца, пять корпусов которой располагались в форме звезды. Моя камера находилась в северном блоке на третьем этаже, товарищ мой, И.М. Фадеев, сидел на первом, а посередине между нами, на втором, сидел человек, с которым, естественно, мне также пришлось вступить в перекличку и который сыграл определенную роль в моей жизни.
      Вы должны иметь в виду, что наши переговоры мы не считали застрахованными от подслушивания, и поэтому ни номеров камер, ни имен и фамилий правильно не называли. Естественно, и наши разговоры касались только самых общих вопросов. Но когда ты сидишь в одиночке, а в твоем досье смертный приговор, достаточно и этого. Сквозь стены к тебе проникает слово друга,— неважно, о чем оно. Важно, что ты его слышишь. Спустя пять лет, уже после войны, когда я встретил Тимофея Рыбакова, с которым в свое время работал в берлинском подполье,— а он был напрямую связан с подпольным комитетом «Идель-Урал»,— я узнал, что моим тюремным товарищем, незнакомым узником в той камере — на втором этаже — был человек, носивший Вашу фамилию. По-видимому, этот Бахметьев и был Ваш отец. Время переклички с ним — ноябрь 1943 года — февраль 1944 года, затем его не стало слышно. Вероятно, его увезли в другую тюрьму. Возможно, в Плетцензее, откуда уже не возвращались. Таким образом, мое знакомство с Вашим отцом было заочным и выпало на месяцы, непосредственно предшествовавшие его гибели. Я никогда не видел его.
      Ни на одну минуту не забывайте также об обстановке. О делах друг друга мы знали лишь то, что каждый считал возможным сообщить. Никто никогда не допытывался до деталей. Это было не принято. Если Вы учтете эти условия, то согласитесь, что многое о Вашем отце я рассказать, к сожалению, не могу. Но, наверное, важны не подробности, важно ощущение человека. Четыре месяца почти ежедневно мы перестукивались с Вашим отцом, а целых четыре месяца такой жизни это немало. За четыре месяца можно хорошо узнать человека, даже ни разу его не увидев. Мы оба были смертниками, и я знаю по себе, что такое одиночество человека, приговоренного к смертной казни. Даже пребывание в камерах гестапо не было столь трудным — там каждый из нас считал, что вырваться невозможно и потому был морально готов к смерти. Но ждать утверждения приговора в течение 99 суток, не зная, чем закончится наступающая ночь,— причем твоим последним мгновеньем мог стать каждый из этих дней,— было невыносимо. Я сидел со многими смертниками и знаю, что это значит. Какой бы силой духа ни обладал человек, все равно все человеческое ему не чуждо. Некоторые не выдерживали, сходили с ума. Некоторые шли на прямое предательство, лишь бы сохранить жизнь любой ценой. Выдержавшие страшные, самые нечеловеческие пытки в гестапо, люди порой не выдерживали пытки одиночеством и ожиданием смерти. Были и у меня очень тяжелые дни. И именно в эти крайне нелегкие дни человек, сидевший где-то этажом ниже в такой же одиночной камере, как и я, также обреченный на смерть, как и я, пришел мне на помощь. Он поддержал меня своим словом. Он утверждал, что нельзя расслаблять свою душу. Самое тяжелое миновало, убеждал он меня. Осталось самое легкое — принять смерть. Но и принять смерть достойно — мало, надо до последней минуты бороться за то, за что боролся в жизни. И это были не только слова. Во мне,— оглядываясь сейчас назад, я могу сказать это определенно,— он спас тогда, возможно, человека... Вопреки изощренной фашистской власти, в тюрьме существовала еще и другая власть — тайная, человеческая. Эта тайная власть учила нас не сгибаться, оставаться людьми. И эта власть духа исходила в первую очередь от людей, воплотивших в себе все лучшее в человеке. В камерах жила дружба, и еще какая! Такая дружба возникает на фронте, когда тебе угрожает постоянная опасность, когда сегодня твою жизнь спасает товарищ, а завтра ты спасаешь его. Взаимная помощь, чувство локтя, радость — пусть маленькой — победы... Пусть нас разделяли толстые каменные стены, но мы постоянно ощущали биение дружеских сердец. Голоса товарищей проникали сквозь камень, донося до души слова любви и поддержки. И все это лишало человека страха перед смертью.
      Я никогда не видел Вашего отца, но я помню его. В самые тяжелые минуты моей жизни он стал мне братом...
( А.Бахметьев являлся, по-видимому, членом той же подпольной организации, существовавшей в годы войны в лагерях советских военнопленных и в различных антикоммунистических комитетах в Германии и Польше, в которую входил и М.Джалиль. Немало сведений о деятельности этого подполья приводится в книгах известного исследователя жизни и творчества Джалиля Р.Мустафина.— Д.В. )
      М.И.

      23 ноября 1963 г. (Стамбул)
      ...Директором мулла-шуле был назначен бывший майор турецкой армии магометанин Франц Киллингер. Из преподавателей помню доктора Мура, подданного Саудовской Аравии. Он был родом из Мекки и раньше руководил религиозной школой в Турране, хорошо знал Самарканд, Ташкент, Бухару. Помню еще Шакира Эвиса, бывшего рижанина, владевшего турецким языком и выдававшего себя за татарина... В ноябре 1943 года мулла-шуле была освящена великим муфтием из Иерусалима. На церемонии присутствовали очень высокие гости — начальник 6-го отдела Главного управления государственной безопасности бригаденфюрер СС Шелленберг, командующий добровольческими соединениями при Верховном командовании генерал Кестринг, представитель Восточного министерства профессор фон Менде...
      Я был в числе слушателей самого первого выпуска этой школы, и на работу меня направили в управление берлинских тюрем. Я присутствовал при исполнении приговоров, когда казни подвергались лица мусульманского вероисповедания. Присутствие при исполнении приговоров было моей печальной обязанностью. Нет, фамилии Вашего отца я не помню. Я помню только, что казни была подвергнута большая группа татар дважды, с разрывом в два-три месяца. Были и еще какие-то случаи гильотинирования татар, но ни одной фамилии — прошло столько лет — я, естественно, не помню. Не помню и когда это было. Очевидно, весной или летом 1944 года.
      Осужденные к смертной казни содержались в Плетцензее, в четвертом корпусе. Конечно же, все было отработано и продумано до мелочей. В дни исполнения смертных приговоров назначались обервахтмайстеры. Им вменялось в обязанность предотвращать самоубийства, обязаны они были и наблюдать за осужденными в последние часы их жизни. Данные наблюдений пунктуально и точно заносились в специальную книгу. Вот если бы Вам удалось найти эту книгу. Вы почерпнули бы самые точные сведения. Конечно, в зале казней также велось наблюдение за поведением и настроением каждого приговоренного. Таков был порядок, который неукоснительно соблюдался. Даже в апреле 1945 года казни производились неизменно по заведенному ритуалу. Возможно, данные наблюдений были нужны для развития науки? Порядок был такой: заключенных из камер выводили, подхватив с обеих сторон. Сопротивляющихся тащили за руки и ноги. Подъем смертников осуществлялся в шесть тридцать, отбой — в девятнадцать часов. На завтрак — сто пятьдесят граммов хлеба, кофе, на обед — суп без хлеба. Ужин состоял из ста пятидесяти граммов хлеба, супа или кофе. Меры наказания были довольно мягкими: лишение постели или питания, карцер до четырех суток, резиновые палки, ручные кандалы. Я был всего лишь муллой. В мои обязанности входило облегчить последние минуты человека перед казнью.
      До 1933 года в Плетцензее состоялось всего лишь три казни. Первая в 1921 году, вторая в 1925 и третья, кажется, в 1927 году. Но с 1933 года положение резко изменилось. Ручной способ, по-видимому, все больше оказывался неэффективным, пропускная способность была крайне мала, и в 1938 году здесь установили гильотину, на которой можно было работать с производительностью — самое малое — триста человек в сутки. Главным палачом Германии был Эрнст Раендаль. Не знаю, что с ним стало после войны. Мне ничего неизвестно. Главным палачом рейха он стал работать в 1939 году, а раньше работал первым помощником. Он исполнял приговоры, конечно, и в других тюрьмах рейха, но чаще всего на Байзельштрассе, где находилась тюрьма Плетцензее. Все использовалось по назначению. Например, банки с кровью казненных помещались в специальные ящики, и небольшой фургончик развозил их по госпиталям. Определение группы крови производил доктор Даар. Это был очень вежливый человек. Если кровь оказывалась в результате исследований пригодной, то она использовалась для излечения солдат германской армии.
      Приговоренных к смертной казни сковывали в железные замки, расковывая только на время обеда. В таком виде их приводили или притаскивали для исполнения приговора из камер в корпус № 4, в зал казней. Там находилось восемь виселиц и одна гильотина. Работало здесь постоянно семь человек.
      Леранс стоял у занавеса, отделяющего приговоренного от гильотины. После зачтения приговора он должен был быстро отдернуть занавес. Были еще два брата-близнеца по фамилии Томас, физически очень развитые и сильные. Они немедленно клали приговоренного животом на стол и зажимали тело тисками. Раап, заведующий тюремной сапожной мастерской, расковывал и снимал замки с рук. В то же мгновенье Эрнст Раендаль или кто-либо из его помощников нажимал на рычаг, а потом докладывал прокурору об исполнении. Шмидт, тюремный врач, осматривал труп и подписывал акт. Вся операция была как бы расчленена. Каждый отвечал только за свои действия. Согласно инструкции на каждую казнь отводилось три минуты, но Раендаль с помощниками укладывались в 11–13 секунд.
      На выходе из улицы Кенигсдам, если пойти на север, находился небольшой лес. Там обычно и хоронили казненных. Возможно, господин Бахметьев был захоронен именно там. Впрочем, с сорок четвертого года трупы из Плетцензее, насколько мне известно, отправляли уже в крематорий, находившийся в Вильмасдорфе...
      Да хранит Вас Аллах,— С.З.
     
     
      Приведу в этой главе, представляющей собой коллаж писем, полученных Булатом Бахметьевым, и несколько строк из его дневника:
      «Пути отца. Пути его борьбы.
      Татары умерли с улыбкой — дошло и такое свидетельство.
      Чего ищу я уже много лет? Прах отца, которого я совсем не знал? След от его крови? След, от которого идти собственной тропой? Или его последнюю улыбку?
      Загадочная улыбка Джоконды... Но не более ли загадочна улыбка человека, встречающего смерть?
      Но сколько раз рука сжимала в руке нож! Да, как хотелось иногда и этого — ножевого монолога, ножевой точки. Но где, на ком поставить последнюю точку?!
      Ножевой расчет? И будет ли этот расчет действительным расчетом? Разве люциферово зло, будь это фашизм или что-то иное, всегда, в любой период истории, остается одним и тем же? Разве оно неподвижно? Не меняет своих внешних форм? Не перестраивает своего лика, приспосабливаясь к обстановке и выступая всякий раз уже в других масках?
      Пути отца. Пути моей борьбы».