Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

11

      Из расшифровки магнитофонной записи разговора с Аркадием Фишманом, бывшим журналистом.
      Голоса Бахметьева и Фишмана:
      — Позвольте, я вам напомню кое-что. Мне, к сожалению, пришлось выдрать эти ваши статьи из старых газетных подшивок, но что же делать — заставила необходимость. Я ищу следы отца всюду. Это ваши статьи? За подписью Фишмана?
      — Вероятно.
      — Вы работали в газете в сельхозотделе? У вас агрономическое образование?
      — Нет, у меня не было агрономического образования. Я универсал. Приходилось писать обо всем.
      — Вот вы пишете в своей статье... Разрешите, я прочитаю сам. Вы пишете: «Нарочито расплывчато и невнятно говорится в агроуказаниях и о рядовом севе: необходимо добиться такого положения, чтобы обеспечить посев рядовыми сеялками на всей площади в лучшие агротехнические сроки. Такой неопределенной формулировкой агроотдел Наркомзема совсем не запрещал разбросной сев. А ведь в договоре с Мордовией и Чувашией наша республика обязалась рядовым способом засеять все площади». Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве. Но где хотя бы логика? Ведь сев рядовыми сеялками на всей площади, повторяю, на всей, само собой исключает какой-то иной вид сева на этой же площади? Или не исключает?
      — Чего вы хотите от меня?
      — Простите, вы сейчас на пенсии или все еще работаете?
      — Веду курс мастерства на кафедре журналистики в университете.
      — Учите писать других.
      — Да.
      — Большой опыт газетчика. Врожденный слог. Интуиция мастера. Я не хочу от вас ровным счетом ничего. Лишь прочесть, если позволите, вместе с вами статьи, написанные одним казанским журналистом тридцать шесть лет назад. Две ваших статьи, которые тоже сыграли свою роль в том, что мой отец был приговорен к смертной казни. Мне хотелось бы понять, почему вы, пренебрегая порой даже самой элементарной логикой, пытались найти злой умысел там, где его совершенно не было?
      — Вы думаете, что его не было? И только на том основании, что Бахметьев ваш отец, а отцы всегда должны совершать прекрасные дела? Не слишком ли легковесное объяснение, молодой человек? Вина Бахметьева, не побоюсь сказать, тяжесть его преступлений была тогда доказана весьма основательно многочисленными показаниями свидетелей, данными экспертизы, его собственным признанием. Иначе бы его не осудили!
      — Он не признал себя виновным ни по одному пункту обвинения ни на предварительном следствии, ни на суде. К тому же его освободили.
      — Это не меняет сути дела. Бахметьев был реабилитирован в 1938 году. Ему повезло. НКВД надо было отмыть от запаха ежовщины. Берия пришел на Лубянку в ореоле благодетеля. Но, извините, наверху идут какие-то игры, а страдать должен Фишман? В 1937 году в глазах всего общества Бахметьев официально являлся преступником. Я писал эти статьи осенью 1937 года, когда он считался преступником. Статьи были написаны на основании проверенных и досконально изученных тогда фактов.
      — Какие же факты? Давайте посмотрим их. Вот вы пишете: «Подкормку посевов пшеницы, овса, ячменя и проса агроуказания рекомендовали проводить только при широкорядном севе, не указывая, можно ли подкармливать поля, засеянные рядовым способом». Это, что ли, простите, факт. Но если подкормку рекомендовалось проводить лишь при широкорядном посеве, то значит — только при нем и никаком больше! Или вот еще один ваш шедевр: «Известно, что посев по методу агронома Дамыщенко является одним из неиспользованных резервов повышения урожайности. Он завоевывает в колхозах все больший авторитет. Но напрасно разыскивать в агроуказаниях Наркомзема сведения о технике проведения узкорядного сева — Бахметьевым она была не разработана. Здесь ярко проявилось его вредительское отношение к внедрению новейших агротехнических мероприятий». Кстати, через несколько месяцев метод Дамыщенко был признан тоже вредительским. Я читал все ваши статьи! И вы, вы же беспощадно громили уже других за то, что они придерживались этого метода. А вот ваши перлы о вредительстве в семенном деле. Вы пишете, что вредительство, имевшее место в системе Заготзерна по обезличке сортового семени, не только не разоблачалось Наркомземом в лице замнаркома Агишева и заведующего агрономическим и семенным отделами Бахметьева, но и всячески прикрывалось ими. И в качестве доказательства вы приводите радиограмму Бахметьева, посланную райземотделам, о том, что нужно учитывать получаемые от Заготзерна семена без сортодокументов как товаросортные, предусмотрев, однако, проведение полной проверки посевов для установления сортовых качеств. И на этой радиограмме вы возводите все свои обвинения. У вас что ни строка, то статья уголовного кодекса! Что ни абзац, то приговор! Так что вами двигало? Что заставляло вас делать все это?
      — Конечно, теперь эти факты имеют несколько более спокойную окраску. Возможно, являются уже не фактами. Но тогда это были действительно очень серьезные, неоспоримые факты.
      — Вы что? Играете в дурачка?
      — Нет, молодой человек, но я снимаю с себя ответственность, которую вы пытаетесь мне навязать. Возможно, вы ожидаете от меня позднего раскаянья, биенья себя в грудь, плача в жилетку? Поверьте, я не чувствую за собой никакой вины. Ни малейшей. Я работал. Выполнял то, что мне поручалось. Сегодня писал о процессе, завтра — о городской канализации. Послезавтра, вероятно, о новой премьере в театре. В конце концов, в те годы я и сам висел на волоске.
      — Ах, вон что? Значит, и вы — жертва? Жертва неблагоприятных обстоятельств?
      — И здесь вы не правы. Я слишком хорошо знаю себя, чтобы не винить других. Каждый из нас жертва и палач в одно и то же время.
      — Я себя ни жертвой, ни палачом не чувствую.
      — Ошибаетесь. Сейчас вы испытываете наслаждение от роли палача. Вы пришли судить меня, немолодого и не совсем здорового уже человека. Что ж, судите, если получится. Но не советую. Ваш патологический интерес к прошлому нашей страны может быть истолкован по-всякому. Вашего отца реабилитировали, как вы говорите? Его имя чисто? Чего же вы хотите еще? Зачем копаетесь в этих историях? Они принадлежат не вам. Будьте достойны имени отца, и все! Не берите на себя полномочий, которых вам никто не давал!
      — О, вы переходите даже в наступление? Превосходно сохранились. Вас надо забальзамировать и — в музей. И потом, зачем вы отождествляете себя со страной? Не слишком ли это великая для вас честь? Меня в данном случае интересует не прошлое страны, а ваша, именно ваша персональная, отдельная от всех, личная роль в судьбе моего отца. И только так можно истолковать мой естественный визит к вам. Кроме того, Аркадий Борисович, вы подаете себя как мастера газетного жанра. Учите чему-то бедных студентов. Представьте, что я такой энтузиаст, который решил бескорыстно исследовать ваше неоценимое творчество.
      — Судьба Бахметьева была предрешена без моих статей. Я писал их, вероятно, когда он находился под следствием. Очевидно, редактора вызвали в НКВД, попросили написать. Он пришел, вызвал меня.
      — Я не преувеличиваю вашего значения. Но вы нагнетали определенную атмосферу своими зубодробительными статьями. Вы оказывали моральное давление на суд. Вы формировали общественное мнение еще до суда.
      — Давайте переведем разговор на деловую основу. Чего вы хотите добиться от меня этим шантажом? Денег? Сколько?
      — А сколько вы заплатите мне за мое безотцовство? Сколько вы заплатите другим?
      — Хорошо! Давайте сначала выпьем с вами кофе или чаю. Так сказать, успокоим страсти. За чаем обсудим и вопрос о сумме. Простите, я только скажу жене, чтобы подала нам чаю.
      — Зачем же лишние беспокойства вашим домочадцам? Не нужно.
      — Это не беспокойство!
      — Я пришел к вам не в гости.
      — В таком случае, я очень прошу вас, сейчас должен вернуться из университета сын. Я прошу вас, при нем ни слова.
      — Вы взываете к моему благородству? Или к глупости? Хотите купить меня за чашку чая или рюмку коньяка? А что, если я не благороден? И что, если меня совершенно не волнуют ваши отцовские чувства? Да, ваш сын, насколько я знаю, профессор университета? Читает курс советской истории? Упоминает ли он в своих лекциях о гнусной роли прессы в нагнетании кровавой истерии в тридцатых годах? Сидя за семейным столом или находясь в каком-то другом сборище, вы и ваш сын, очевидно, источаете сейчас благородный гнев по поводу жутких репрессий жестокого диктатора?
      — Чего вы хотите конкретно?
      — Почти ничего, только понять, почему вы в той ситуации написали этот грязный, античеловеческий пасквиль? Кстати, весьма бездарный. Написанный суконным языком. И — без игры, без дешевой демагогии, пожалуйста.
      — Я же вам говорю. Очевидно, вызвали на Черное озеро, отвели в кабинет, сунули материалы следствия. Извините, я понятия не имею о вашем отце.
      — То есть?
      — Я его не знал. Я никогда не видел вашего отца.
      — А когда писали эти свои статьи? А на суде?
      — Статьи, скорее всего, написаны по данным экспертизы и материалам следствия. Я сейчас не помню. А на суде я не присутствовал. Зачем мне быть там? Репортаж из зала суда мне, судя по всему, писать не поручалось. У меня были, наверно, уже какие-то другие дела тогда.
      — Но как же вы, не видя ни разу человека, не разбираясь в сути вопроса, с чужих слов навешивали на него публично обвинения, грозящие тогда смертью?
      — Я же вам говорю, меня ознакомили с данными экспертизы, которую осуществлял специалист этого дела, с материалами следствия. Не доверять этим материалам у меня не было ни малейших оснований.
      — Вы могли тогда отказаться писать эти статьи!
      — Молодой человек, разве вы заботитесь о других больше, чем о самом себе? Вряд ли, правильно? В конце концов, и у меня самого было трудное положение. Почему я непременно должен был думать о вашем отце или еще о ком-то? В Перми у меня жила сестра. Учительница математики. За связь с мужем-троцкистом и проявления чуждой идеологии ее исключили из партии. Вышло даже так, что у нее оказалось вдруг подмоченным и сомнительным и происхождение. Придрались к тому, что наш отец крупный коммерсант. Да, он был коммерсант, но из сочувствующих большевизму. Во всяком случае, давал большевикам деньги. К тому же он был убит в Киеве в восемнадцатом году во время еврейского погрома. Никаких доказательств в идейной связи сестры с бывшим мужем тоже не было. Наоборот, она даже сама способствовала его разоблачению. Все обвинение было построено из сплетен и склок, поднятых вокруг ее имени директором школы и одной учительницей. А в итоге? Сестра осталась без работы. А ее второго мужа исключили из комсомола за покровительство жене-контрреволюционерке, затем тоже сняли с работы с должности секретаря райкома комсомола. Мало того, их выселили из квартиры. Я благодарил Бога за то, что у сестры была другая фамилия и она жила в Перми. И вот представьте, вдруг она стучит ко мне в дверь. Одна, слава Богу! Без мужа! Я рисковал очень многим. Почему я должен был думать в это время о вашем отце? Правда, потом все как-то рассосалось. Помогли. Сестру восстановили и в партии, и на работе. Но возникли неприятности у меня. Началась кампания против огульных обвинений людей и, соответственно, против карьеристов, клеветников и перестраховщиков. Я написал фельетон об одной кляузнице. Каждый день она строчила заявления, с утра и до вечера обивала пороги всех контрольных организаций. В сумке у нее всегда наготове лежали десятки сигналов на работников различных учреждений. И вдруг оказалось... Словом, по некоторым ее сигналам следственные органы выявили на самом деле ряд контрреволюционных групп вредителей. И оказалось, что под флагом разоблачения клеветников мной был оклеветан, как мне заявили, честный, преданный человек. В нашей же газете появилась обо мне разгромная статья. К слову, я писал ее сам. Короче говоря, я сам был на грани ареста. Правда, позже помогли, и просто чудо, что я избежал допросов на Черном озере.
      — Бедняга, вам пришлось писать публичный донос не только на Бахметьева, но даже на самого себя. Что дальше?
      — Что... что дальше?
      — Вы — чистый, незапятнанный ангел. Вы не виноваты. Виновата жизнь. И сегодня, конечно, вы клеймите ее. Сегодня вы либерал.
      — Я не могу понять существа и цели нашего разговора.
      — Сколько вам было тогда лет?
      — Двадцать четыре.
      — В двадцать четыре года вы защищали социализм и Советскую власть от моего отца. Вот ваша фраза в газете: «Завоевания социализма можно сохранить, только очистив наши сплоченные ряды от таких субъектов, как Бахметьев». Сегодня, в шестьдесят лет, вы защищаете... Простите, какой именно строй вы защищаете уже от меня, его сына? Как понять то, что вы сказали мне? Что мой патологический интерес к прошлому может быть истолкован по-всякому? Как именно вам хотелось бы его истолковать? И как вы истолкуете его? В какой форме? В виде телефонного звонка, письменного заявления в КГБ, личного визита с жалобой? Вы до сих пор сотрудничаете с этой организацией?
      — Повторяю, моя роль в судьбе Бахметьева была совершенно не существенна! Но если вы хотите компенсации, у меня есть некоторые сбережения. Назовите сумму. Сейчас должен прийти сын. И я прошу вас убрать все эти бумаги, эти статьи! Кроме того, я только недавно пришел с работы. Я очень устал. Я старый больной человек. Неважно себя чувствую. В этом году я уже пережил инсульт. Давайте перейдем прямо к делу. Я не люблю неделовых разговоров. И, пожалуйста, говорите тише. Может услышать жена.
      — А за сколько бы вас продал ваш сын? Как вы полагаете? Быть может, мы подождем его и спросим, за сколько рублей он продаст мне своего отца?
      Длительное молчание.
      — Извините, что вы сказали? Вы что-то сказали?
      — Я спросил, быть может, стоит подождать вашего сына и поинтересоваться у него, за сколько он продаст мне вас?
      — Мой сын не продаст меня.
      — А вы — сына? Я не собираюсь шантажировать и вымогать у вас деньги! Я просто по факту гибели отца веду свое следствие! Я только веду следствие!
      (Шум падающего стула. Звук разбившегося стакана или какой-то другой посуды.)
      — Мне плохо. В глазах темнеет. Врача. Вызовите врача. Роза, Роза!
      (Скрип двери. Тихий голос.)
      — Что с ним? Что с ним?
      — Внезапно стало плохо. У вас есть нитроглицерин? Ему надо дать нитроглицерин.
      — Роза, Роза, я не хочу туда. Прости меня. Все простите. (Крики, вопли.)
      — Аркаша! Он умер? Аркаша! Он умер!