Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

10

      Из расшифровки записанного на пленку разговора между Булатом Бахметьевым и Константином Синицким (неизвестно, сделана ли запись с разрешения или без ведома отвечающего).
      Голоса Бахметьева и Синицкого:
      — Вы были другом моего отца?
      — Как вам сказать? Пожалуй. С некоторой долей условности. Мы были сослуживцами. А отношения?.. Отношения между нами были действительно неплохие, приятельские. Бахметьев заведовал агроотделом зерноуправления, кроме того, одно время выполнял обязанности заведующего семенным отделом. А я был несколько повыше. Начальствовал над зерноуправлением Наркомзема. Я ценил тогда вашего отца как специалиста. Но мы были и приятелями. Близки были друг другу.
      — Вы сейчас на пенсии?
      — Ковыряюсь в саду, в земле на четырех сотках. Самое лучшее занятие.
      — Мне интересно, каким был отец? Каким человеком?
      — Я затрудняюсь ответить на этот вопрос. Не писатель. Знаете, вызывал к себе доверие... Трогательная жена была у него. Хочу сказать, это была трогательная пара. Любили друг друга, это чувствовалось. Правда, отношения между ними, мне кажется, были сложные.
      — Не помните, как они познакомились?
      — На собрании партячейки. Сейчас, по-моему, знакомятся на танцах или на улице, а они познакомились на собрании. Гулял на свадьбе. Помню, было весело. Помню и вас. Как-то я зашел к Бахметьевым. Азгар был один. Мыл полы, стирал пеленки, качал люльку с ребенком. Помню: какой-то фартук на нем, рукава засучены, лицо радостное. У меня была бутылка вина, до ночи просидели на кухне. Иногда просыпался и плакал ребенок, заглядывала Алсу, жена его, гнала меня домой, а мы все разговаривали. Я это помню потому, что пришел домой ночью, почти на рассвете, и моя жена подняла скандал, приревновав Бог весть к кому. Пожалуй, только так, в фартуке, я и помню Бахметьева. А больше никак не помню. Фартук был синий, в белый горошек. По-моему, это было после его возвращения из Испании.
      — Я не совсем понимаю, где связь? Агроном по специальности и самолеты?
      — Аэроклуб. Многие тогда бредили авиацией. Впереди была большая война. Увлечение авиацией и парашютизмом поощрялось. К тому же Бахметьев был человеком авантюрного склада.
      — А как вообще он жил? О чем вы говорили с ним?
      — Тогда все мы жили более или менее одинаково. Совсем иная эпоха. Сейчас люди как бы старше, зрелее, рассудочнее. Трезвости больше, расчета, меркантилизма. Изжит категоризм, который свойственен молодости. Я иногда вспоминаю: это было время действительно большого подъема. Первые пятилетки. Все в новинку. Как новые ботинки после лаптей. Все не так, как раньше. Энтузиазм. Нам хотелось как можно быстрее сделать то, что мы делали. Не хотелось идти на компромиссы. Люди, мне кажется, были как дети. Но это я сейчас так думаю. Задним числом. Всякое, конечно, случалось. Все было.
      — Мне интересно знать и всякие мелочи. В мелочах человек иногда проявляется ярче.
      — Видите ли, в памяти всегда одно и то же. Как будто на пластинке воспроизводится единственная мелодия. Или даже одна только нота. А все остальное куда-то уходит. Я не помню даже лица Бахметьева. Причем совсем! Вот здесь, на вашей карточке, узнаю его, а в памяти оно у меня стерлось. Помню только: человек в фартуке. В горошек.
      — А голос?
      — Вчера шел по берегу Волги, по песку. Много следов. След чьего-то каблучка. Чьих-то туфель. Жизнь оставляет много следов, о которых мы туг же забываем. Одни следы умирают, другие появляются.
      — А голос? Голос Бахметьева не помните?
      — Голос стирается из памяти быстрее, чем все остальное.
      — А что не забывается? Осталось что-то, что не забылось?
      — Остается ощущение человека. В каждом человеке своя музыка. Да, помню руки Азгара.
      — Руки?
      — Очень небольшие. Но с широкой ладонью. Смуглая кисть. Он был вообще очень смугл. Много вен. Сам был рослый человек, а рука, странно, была очень небольшая. Помню еще, я подкалывал его, какого он происхождения? Тогда вопрос о происхождении имел определенное значение.
      — Значит, только рука в памяти.
      — Да, руку его я помню.
      — А как к нему относились люди? Его любили, ненавидели?
      — Трудно сказать. Бахметьев был в общем-то замкнутый человек. Когда мы работали вместе, его интересовала только работа и семья. Он считал: каждый должен выполнять тот круг обязанностей, который есть. Конечно, мы были не только сослуживцами, но и близкими приятелями, но сказать, чтобы Бахметьев особенно близко подпускал кого-то к себе? Ведь даже мы с ним обращались друг к другу на «вы». Причем дистанция этого «вы» всегда исходила от него и диктовалась всегда им. Правда, никакой нарочитости в этом не было. Просто казалось более естественным говорить с ним на «вы», чем на «ты». Не знаю, чем это объяснить.
      — На показательном процессе в январе 1938 года на Бахметьева навесили расстрельную статью. Все это происходило на ваших глазах. Вы были тогда начальником моего отца, его близким приятелем и, наконец, одним из главных свидетелей на суде.
      — Разумеется! Разумеется, я что-то помню. Но если говорить о деталях... В деталях я могу быть не совсем точным!
      — И все-таки? Как это началось?
      — Как все началось? С бумажки. Такие дела всегда начинаются с бумажки. Ваш отец был командирован в Москву в Наркомзем Союза на довольно длительный срок. По какому вопросу, я не могу сейчас сказать. Повторяю, Бахметьев был хорошим специалистом, и его даже, насколько я знаю, хотели оставить там для работы в аппарате. Точнее, он даже снялся у нас с партучета, хотя семья его оставалась пока здесь, в Казани. Но потом, спустя какое-то время, в парторганизацию Наркомата земледелия, там, в Москве, поступило заявление, в котором говорилось, что Бахметьев, ваш отец, работая в Казани, был связан с врагами народа. Дело в том, что незадолго до его отъезда в Москву был разоблачен как враг народа заместитель наркома республики Агишев. Заявление же, как выяснилось потом, написал один из сотрудников нашего республиканского Наркомзема. Из его заявления следовало, что своими указаниями Наркомзем в лице Агишева, меня, Синицкого и вашего отца, видите ли, ориентировал районные земотделы считать сортовыми посевы, засеянные семенами, полученными из Заготзерна. Во многих пунктах Заготзерна, утверждал этот сотрудник, орудовали враги народа, а, значит, сортовое зерно, поступившее из колхозов, было нами обезличено. Все это называлось срывом сортообмена в масштабе республики. Естественно, парторганизация московского наркомата запросила в нашей парторганизации материалы о Бахметьеве. В первом письме было сообщено, что никаких компрометирующих материалов на Бахметьева в Казани нет. Однако они не удовлетворились этим сообщением, а командировали сюда, в Казань, своего представителя. Никаких материалов в Наркомземе действительно не было, но поскольку интересы дела требовали, видимо, найти их, они, в конце концов, нашлись.
      — Как фамилия того, кто писал заявление? Где он теперь?
      — Боюсь, что с ним вы поговорить уже не сможете. Мы с ним служили на одном фронте. Правда, тогда я этого не знал. Он погиб. Погиб где-то в ноябре сорок второго года под Сталинградом. Есть такое село Песковатка близ излучины Дона. Где-то там. Это было, видимо, в первые дни нашего наступления.
      — Погиб? Вы в этом уверены?
      — Жизнь есть жизнь, ее, вероятно, не разложишь на прямые линии. Доносчик не обязательно должен быть подонком. Он может быть патриотом. Его фамилия была Гуревич. Это был в общем-то неплохой, хотя и излишне, не хочу сказать принципиальный, но излишне усердный человек. Я не знаю, какими мотивами он руководствовался. Во всяком случае, никакой видимой корысти не преследовал. Вероятно, считал себя обязанным так поступить. Хотя ни в чем нельзя быть уверенным. Возможно, кому-то понадобилась должность Бахметьева? Но жизнь подшутила и над этим человеком. Когда ваш отец находился на завершающей стадии следствия, Гуревич за связь с врагом народа, а именно за связь с Бахметьевым, вашим отцом, был исключен из партии и по этим же мотивам снят с работы. Он сам стал кандидатом на арест. В то время парторганизации нашего Наркомзема было неизвестно, что это именно он написал заявление на вашего отца. Правда, все обошлось благополучно. Как раз в январе тридцать восьмого года состоялся пленум ЦК ВКП(б), рассмотревший вопрос об ошибках при исключении коммунистов из партии и формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных и осужденных. Основная идея пленума заключалась в том, что пора покончить с антипартийной практикой исключения из партии ради перестраховки и игры в фальшивую бдительность. Пленум выступил против огульного подхода к людям. Конечно, это был чисто тактический ход. Тогда-то при новом расследовании дела Гуревича и выяснилось, что Бахметьев, ваш отец, как враг народа был разоблачен именно по материалам Гуревича. К счастью, вашего отца хотя и приговорили к расстрелу, но еще не успели расстрелять. Этот пленум спас и его. Могли, конечно, и расстрелять. Видимо, не дошли просто руки низовых работников.
      — А ваши руки?
      — Что?.. Мои руки?
      — Вы считаете свои руки чистыми? Вы были свидетелем на процессе.
      — Да, был.
      — Вы сказали, что вначале в Наркомземе не было никакого компромата на Бахметьева, но потом этот компромат нашелся. Его дали вы?.. Молчите? Я листал подшивки газет тех лет. В одной из статей, посвященных делам вашего наркомата и суду над отцом, говорилось, что все свои преступления он творил на глазах у начальника зерноуправления, своего ближайшего друга Синицкого. В статье я прочел, что сначала вы не хотели замечать его вредительских действий и даже после его разоблачения не организовали расследования всей деятельности Бахметьева, чтобы в кратчайший срок ликвидировать последствия вредительства. Опасаясь за свою судьбу и чувствуя, что придется нести ответственность за преступления, происходившие с вашего ведома, вы якобы подали заявление об уходе с работы.
      — Да, такая статья была. Ее писал некий Фишман. Я счел тогда целесообразным уйти из наркомата. Разумеется, я ничего не расследовал, потому что нечего было расследовать. Повторяю, я считал вашего отца неплохим специалистом.
      — Но потом именно вы дали основные материалы на Бахметьева. И выступили на следствии и на процессе основным свидетелем в пользу обвинения?
      — Да, так получилось против моей воли.
      — Как вел себя отец на суде и во время следствия?
      — Он не признал себя виновным ни в чем.
      — А как он вел себя?
      — Бахметьев не признал себя виновным. Не признать себя виновным на предварительном следствии и на суде было тогда, насколько я понимаю, проявлением довольно большого мужества. И, наверное, силы.
      — Может быть, веры?
      — Возможно. Мне трудно судить.
      — Спрашивая, как отец вел себя во время предварительного следствия и на процессе, я хочу знать, не оговорил ли он кого-нибудь? Например, вас? Вы оговорили его, а не оговорил ли он кого-нибудь?
      — Вы можете задавать такие вопросы?
      — Я должен задавать такие вопросы.
      — Для чего вам все это нужно знать?
      — Я не знаю, для чего мне все это нужно знать! Я лишь знаю одно: знать все это мне необходимо!
      — Не скрою, в меня вселился страх. Эта статья в газете, были и другие моменты. Жуткие допросы на Черном озере. Сначала я держался, а потом подписывал все, что мне совали в руки. Суд. Отлично его помню. После того, как меня познакомили со статьей кодекса и я обязался говорить только правду, а потом дал лживые свидетельские показания, те показания, которые от меня требовались, я сел на скамью, на которой сидели другие свидетели. Я очень боялся. Мне было и стыдно глядеть на Бахметьева после того, как я выступил, и в то же время меня пробирала дрожь от страха. В конце концов, в любую минуту я мог перейти со скамьи свидетелей на скамью обвиняемых. Но я остался только свидетелем. И все другие свидетели остались только свидетелями.
      — Свидетелями обвинения?
      — Да.
      — И не было ни одного свидетеля со стороны защиты?
      — Нет.
      — Вы говорите, что свою жизнь прожили хорошо?
      — Видите ли, неправильно, мне кажется, судить о том времени, о нас, тогдашних людях, с позиций сегодняшнего дня. Разумеется, сейчас все иное. Что, разве теперь нет ошибок? Есть. Были и тогда. Но было и вредительство. Сейчас в газетах пишут, что никаких врагов у нас не было. Что все те, кого сажали, без исключения были непорочны и чисты. Чепуха! Если бы не была произведена чистка перед войной, во время войны нас бы сломали сразу. В конце концов, мы находились тогда одни в кольце капиталистического окружения. И требование повышения бдительности в общем-то было закономерно. Правда, как-то так случилось, что обычные недостатки, каких и теперь немало, субъективного или объективного характера нами же квалифицировались порой уже как преступления, как вредительские действия. Получалось и так, что мы старались застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности и становились уже сверхбдительными. Здесь, конечно, примешивалось и стремление сделать карьеру за счет бдительности и сохранить жизнь. А кто-то, возможно, руководствовался мотивами другого порядка. Местью к кому-то, неприязнью.
      — Вы сказали, что отношения у отца с матерью были непростыми. В чем заключалась эта непростота?
      — Мне так казалось. Бахметьев был строгий, скупой на слова, на выражения чувств. С ним, я думаю, вовсе нелегко было жить. Алсу же, напротив, была полная ему противоположность. Ранима необыкновенно.
      — Мне передали два ваших письма, посланных моей матери.
      — Да. Я ее любил.
      — Долго вы были на войне?
      — Меня вскоре отозвали. Назначили заместителем министра сельского хозяйства республики. Всю войну я был занят тыловой работой.
      — Мать сошла с ума. Почему вы не помогли ей? Она умерла в психиатрической больнице для хроников в Смоленской области в 1958 году. Ее закопали в общей яме. Нет даже могилы, хотя прошло всего несколько лет со дня смерти.
      — Она пропала сразу же после войны. В те годы я изредка встречал ее. Всегда случайно, где-нибудь на улице. Один раз она схватила меня за рукав, стала уверять меня, что пойдет искать Азгара. Глаза ее были безумны, ярко блестели. Она помешалась на своей любви к вашему отцу. Вскоре Алсу исчезла. Я перестал ее встречать.
      — В то время ходили слухи, что Бахметьев предатель?
      — Никто ничего не знал достоверно. Слухи были, что он попал в плен.
      — И поэтому вы избегали мать, хотя, как говорите, любили ее. Именно поэтому, вероятно, у вас не осталось ни одной фотокарточки, где вы были бы сфотографированы вместе с моим отцом? И ни одной фотокарточки отца? Вы тоже поверили тогда, что Бахметьев предатель? Возможно, вы уверяли в этом мою мать?
      — Видите ли, я уже говорил: не совсем правильно смотреть на прошлое исходя из категорий настоящего.
      — Вы считаете, что нравственные категории — вещь чисто условная, что они могут меняться в зависимости от времени и места?
      — Я понимаю, у вас есть основания для некоторых упреков.
      — Я просто пытаюсь разобраться, понять.
      — Конечно, я знал Бахметьева. И не верил в его предательство. Но, с другой стороны, разве я знал о нем все? Разве вообще можно о каком-либо человеке знать все? Жизнь — это сложное переплетение обстоятельств. И человек чаще всего есть то, что делают из него эти самые обстоятельства.
      — Но ведь не только обстоятельства творят человека. С другой стороны, и человек формирует обстоятельства. Лепит их.
      — Возможно. Но в жизни мы — чаще всего лишь чей-то оттиск.
      — Вы снимаете с себя всякую ответственность. Вы не чувствуете за собой никакой вины. Так на кого, на что вы ее возлагаете?
      — Вся моя вина в том, что я хотел выжить.
      — Я ни в чем не хочу упрекать вас. Мне нужно просто понять, почему вы в той ситуации поступили так, а не каким-то иным образом? И почему отец в ситуации еще более сложной и более трагической поступал так, что постоянно оказывался у черты между жизнью и смертью? Мать сошла с ума. Она ушла искать своего мужа, своего Адама. Иногда мне кажется — то ли это сон, то ли видения наяву, что я вижу какую-то женщину, которая годами ищет в мире своего мужа, бродя по вокзалам, по базарам, стучась в больницы, в дома инвалидов, ночуя у могильных плит на кладбищах. Сейчас я пытаюсь по крохам, по крупицам собрать в своей горсти их жизнь. Я не знаю, для чего мне это нужно. Но мне это нужно. Да, конечно, можно учитывать обстоятельства, как-то применяться к ним, жить в соответствии с ними. А может, следует положить в основу жизни что-то более важное, чем те или иные обстоятельства? Именно это я и обнаруживаю в судьбе отца и матери. И каждая новая крупинка, каждая песчинка что-то добавляют к их образу. Оказывается, отец не пропал без вести. Я встречался уже с десятками людей, и везде нахожу его след.
      — Вы кончите плохо. У вас своя жизнь. Не надо идти по чужим следам. Все это было давно!
      — Можно, конечно, взять за образец для подражания или норму вашу жизнь. Жизнь благонамеренного человека. Но скажите, хоть раз были вы самим собой? Вы любили мою мать. Но любили ли вы ее на самом деле? Вы были другом моего отца? Но были ли вы другом действительно?
      — Вы хотите в чем-то обвинить меня?
      — Вы не на скамье обвиняемых. Вы — на скамье свидетелей. И я только спрашиваю вас! Спрашиваю!