АСТРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

      Публикуя в виде отдельной главы письма Марии к Ремизову, следует, наверное, опубликовать и письма Ремизова к Марии, написанные им в те же девяностые годы.
      Вот их текст:

      Маша, до безумия тоскую по тебе. Сколько ночей за эти годы я провел в слезах.
      Сам не знаю, почему это так. Ведь сотни женщин я вижу каждый день, а за минувшие десятилетия их было несчетное число, и вот они проходят мимо, оставляя душу спокойной, а от тебя сердце заходится в боли. Сама любовь таит в себе какую-то неизъяснимую загадку. Любовь вообще одно из чудес на свете, не поддающееся анализу.
      После стольких лет немоты, когда я носил тебя только внутри себя, получать от тебя письма, разговаривать с тобой по телефону — это потрясение. Порой во мне стоит неслышимый вопль, стон, крик. Мне трудно состыковать память с реальностью. Ведь я никому не говорил о тебе, ни с кем не делился своей болью все эти годы. Да, знает Айгуль, иногда мы с ней говорили о тебе. Но и она не знает всего, что жило во мне. Она знала о тебе как о моей первой любви. Но она не знала, что эта любовь никогда не уходила из моего сердца. И вот, привыкнув за долгие десятилетия к непрерывному общению с тобой лишь в мыслях, в воображении, привыкнув к твоему молчанию, я привыкаю сейчас к твоей быстрой речи, учусь переводить наши отношения из воображения в реальность. Как водолазов, работавших длительное время на глубине, надо поднимать к поверхности воды медленно и постепенно, чтобы у них не возникла “кессонова болезнь”, так, видимо, и я должен постепенно приближаться к тебе, не выходя из привычного замедленного ритма.
      Наверное, если бы у нас с тобой были три дня и три ночи, то первые сутки я бы, пожалуй, только глядел на тебя и разговаривал с тобой. Это были бы тихие прикосновения к тебе и твоей душе глазами и словом. Вторые день и ночь я отдал бы, наверное, прикосновениям к тебе руками, пальцами и губами. И только в последнюю ночь вошел бы в тебя весь. А может быть, все это только мне кажется. В эти месяцы меня с такой силой “потащило” в тебя, что я ясно чувствую: мы уже живем друг в друге. Это не обычное телесное слияние друг с другом, а физическое и духовное нахождение наших “я” во Вселенной. Ты как-то писала в одном из писем о том, что наша нынешняя встреча была предсказана по гороскопу. Общение между людьми, видимо, протекает не только на физически-эфирном уровне, но и на уровне астральном. Наши астральные двойники, возможно, уже давно встретились друг с другом, иначе чем объяснить чувство неизбывной близости или какие-то видения и представления? Сам космос благоволит нашей встрече. Я давно уже ощущаю путь людей на земле, обрамленным космической рамой. Три-четыре тысячи километров, разделяющие нас, с точки зрения космоса — пустяк. Мы рядом, мы вместе.
      Что еще я не написал о себе? Вот — недостающие штрихи.
      До 1971 года я работал в газете, поскольку, вернувшись из Сибири, не нашел в Казани порядочной работы по специальности. Все это время практически не печатался. Меня топтали, таскали за так называемый “антисоветизм” в КГБ, наконец, уничтожили мои рукописи. Плюс бесквартирье, нищета. Зарплата и у меня, и у Айгуль была на минимуме. В 1972 году получили, наконец, двухкомнатную квартиру, но здесь уже пошли в театрах мои пьесы. Они и подтолкнули “квартирный вопрос”. В 1974 — 75 годах жил в Москве, учился на Высших литературных курсах. К этому времени начали выходить мои искореженные книжки, пошла в рост моя слава. Но одновременно стали один за другим запрещать или уничтожать мои спектакли. Любовь общества ко мне длилась три-четыре года, а потом меня начали затаптывать с новой силой. Даже не могу об этом писать — тоска берет. Бесконечные конфликты. К этому времени подросли дочки, настала ужасная пора их любовей, метаний и наших мучений и тревог. Пошли их замужества, рождения внуков. Где-то в 1977 переехали в трехкомнатную квартиру, а в 1982, после смерти отца, объединились с мамой и стали жить в четырехкомнатной. Представь — прослушивание телефона, изнурительная бессмысленная борьба. Началась моя бурная кампания по выборам 1989 года, самая шумная, скандальная и острая в республике. К своему счастью, я проиграл. Помогал в эти годы людям, несколько человек, невинно осужденных, вытащил из тюрьмы. Воевал против строительства атомной станции, посаженной специально на перекрестии тектонических разломов, против националистов, лжедемократов, всей этой ничтожной мрази из “пятой колонны”, которая в это время уже подняла голову. Судебные процессы, угрозы убийства. Противников была тьма, и я уже перестал считать их и считаться с ними. На городских митингах, собиравших тысячи людей, они по мегафону полоскали мое имя. Но были и сторонники. Жил распятым между двумя полюсами — любви и ненависти. В 1978 году умерла тетя Оля, моя няня. Она жила в нашей семье с 1929 года. В 1979 году в возрасте сорока пяти лет от инфаркта умер мой старший брат Радик, доктор геолого-минералогических наук. Как ученый он мог стать в геологическом мире колоссальной фигурой, но — затравили, убили на взлете. У меня выходили книжки, статьи, но мое имя с театральной афиши было стерто. Где-то, вероятно, было принято определенное решение. Кое-кто из московских критиков еще по инерции писал обо мне как о “самом перспективном драматурге страны”, а я уже, как драматург, был задушен и выброшен на обочину. Затем начался развал страны, постепенно переходящий в ее физическое уничтожение, последовала серия переворотов, и наступила эпоха всеобщей деградации. Пытался в одиночку противостоять этому процессу (отвращение и недоверие ко всем партиям и движениям), написал около пятидесяти статей, опубликовал их в Москве и Казани. Но без толку. Крик в пустыне, все уходит в песок. Нет даже малейшего отзвука. Народ в летаргическом сне. Опять пришла нищета. Ведь я жил на гонорары, а гонорары исчезли или стали столь ничтожными, что смешно о них говорить. Порой не было денег даже на проезд в трамвае. Ладно, Айгуль еще работает, иначе бы “костлявая рука голода” протянулась к горлу. Кстати, пытался определиться куда-нибудь на службу, на прокорм — не берут, слишком известен. Такова оборотная сторона писательской жизни. Одно спасенье — выходили книги. Правда, поскольку время абсурдное, сюрреалистическое, гонораров за них не получал. Издавал, чтобы спасти рукописи, чтобы они не погибли. Сейчас готовлю к изданию четыре рукописи. Одна, самая тонкая,— на выходе, завтра-послезавтра появятся уже сигнальные экземпляры. Вторая, потолще,— на пике работы, третья, самая большая и важная,— на стадии набора текста в типографии, четвертая — еще у меня на столе. На все книги нужно найти меценатов, деньги. Слава Богу, имя мое довольно известно. Поэтому на издание книг деньги дают. Нет их у меня только на жизнь.
      Счастлив ли я? Ты спросила об этом как-то по телефону. Не знаю. Женщины, задаваясь этим вопросом, прежде всего имеют в виду семейную жизнь. С Айгуль живем дружно. Конечно, не без ссор и выяснений отношений. Но это мелочь. Для мужчины, во всяком случае для меня, вопрос о счастье — это прежде всего вопрос твоего существования в мире и твоих отношений с ним. И я бываю счастлив лишь в редкие минуты, когда пишу, когда приходит и опьяняет душу ощущение необыкновенного могущества. А так — страна разодрана на части, на какие-то ошметки, люди, потерявшие родину, доведенные до скотоподобного состояния, дошли до такой степени бесчувствия, что даже не осознают ужаса своего положения —какое здесь может быть счастье? Моя человеческая и писательская сущности никогда не совпадали с окружающим фоном. Ни в советское время, ни теперь. Моя профессия — переносить на бумагу впечатления об окружающем мире. Сегодня я даже не знаю, для чего я это делаю? Быть может, по инерции? Или в расчете на какое-то далекое будущее? Или для читателя — возможно, есть такой разъединственный,— который на самом деле мой двойник? Ныне все потеряно. Нет страны, нет читателя, нет народа.
      Но вместе с тем жизнь идет. Вот облил сейчас себя ведром воды, выпил чашку кофе — впереди день, надо жить. Через полчаса должен прийти журналист из “Литературной газеты”. В пятницу он позвонил из Москвы, сегодня приезжает в Казань и хочет записать на диктофон беседу со мной о чем-то. Мне жаль этого беднягу. Боюсь, то, что я скажу, не напечатает ни одна газета. Тем более “Литературная”, обслуживающая обоз “пятой колонны”. Утром, еще до письма к тебе, написал страничку тезисов для “Круглого стола”. В августе в Москве будет проходить международный философский конгресс, и в его рамках — круглый стол “Религия и философия”. Вряд ли я поеду туда, нет денег, но тезисы посылаю — напечатают в материалах конгресса.
      Таковы мои будни. Уже два дня в дверь к нам рвется какой-то странный тип. Сначала — днем, когда я был на даче. Потом под вечер, когда я вышел прогуляться. Наконец, еще раз заявился вчера, уже в двенадцатом часу ночи. Мы, правда, не спали. Как раз передвигали шкаф. Дверца отломилась, вывалилась, пот течет со лба, и какой-то кретин за дверью — то ли дурак, то ли убийца. Все вероятно в одинаковой степени. Ко мне приходят порой незнакомые люди. К этому мы уже привыкли. Но порой среди них бывают и явно ненормальные. И часто я думаю, увидев незнакомца на своем пороге: не убийца ли?
      Сейчас сижу за письменным столом, заканчиваю это письмо к тебе, смотрю на колышущееся марево зеленых ветвей и листьев за окном и жду завтрашнего дня: вдруг будет весточка от тебя?
      Во мне теперь происходит совмещение разных образов. Я всю жизнь помнил и любил тебя, восемнадцатилетнюю. Во мне запечатлелся именно этот твой образ. Сам я старел, становился сорокалетним, пятидесятилетним, а ты оставалась во мне по-прежнему той — восемнадцатилетней. О ней я тосковал, ей, как иконе, молился, с ее именем на сердце и на губах засыпал порой в слезах. И вдруг — ты, уже взрослая женщина, иная, незнакомая. Кого мне любить? И я уже люблю тебя, нынешнюю, люблю, не зная даже, как ты выглядишь, какая ты теперь, и люблю ту прежнюю, несуществующую. И ты, нынешняя, и она, жившая когда-то,— обе для меня фантом, наваждение. И мне надо в своем воображении соединять вас обеих в одно лицо”.

      Сейчас, наверное, часа два или три лежал в каком-то полузабытьи — то через сознание проходили какие-то воспоминания, то я жил какими-то видениями, то разговаривал мысленно с Айгуль, с тобой, с самим собой. Очнувшись, в перерывах пытался читать о первых христианах, но книга валилась из рук, и я опять галлюцинировал наяву. Не знаю, что это было — то ли облако какой-то сладкой тоски, то ли чувство боли, смешанной с блаженством, то ли горькая мечта о чем-то невозможном? А, может быть, это была “разминка” души перед началом работы над каким-нибудь рассказом или повестью, сюжета которого я еще не знаю?
      У Айгуль депрессия. Пытаюсь по крупицам, по каплям вывести ее из нее. Как мне убедить ее в своей любви к ней? Как довести до ее сердца мысль, что любовь к тебе не только оставляет неприкосновенной любовь к ней, но даже усиливает ее? Передо мной не стоит проблема выбора. Если бы мне сказали? “Выбирай! Ты останешься либо с той, либо с другой. Не выберешь — расстрел”. Я бы сказал спокойно, не задумываясь: “Расстреливайте. Я остаюсь с обеими”. Конечно, есть эвклидова любовь, где параллельные не пересекаются. Но я сам — доказательство другого постулата. Параллельные миры любви пересекаются во мне самом. И я, подобно двуликому Янусу, гляжу в две бесконечности. И главный вопрос, как совместить эти две бесконечности? Рай в одной из них тут же уравновешивается адом в другой. Но как сделать, чтобы покой и блаженство были и там, и здесь? Возможно ли это в принципе? В самой реальности?
      Айгуль — один полюс моей жизни, моей души. Вместе прожито тридцать четыре года. Это — тридцать четыре года совместных страданий и общей радости. В ней —мои дочери, мои внуки и внучка, земля и народ, питающие своими соками мою литературную работу. Здесь, на этом полюсе жизни, находится и физический мир, в котором я обитаю всю жизнь. Второй полюс жизни и души —ты. Это — мои мечтанья, тоска о чем-то невозможном, порыв к преодолению невероятного.
      Причем любопытно: ты, земная, ассоциируешься в моем воображении с небесным миром, а Айгуль, небесная,— с земным.
      Там мир тюркский, восточный, здесь — славянский, западный. Второй полюс тоже оплетает меня своими силовыми линиями уже больше трех с половиной десятков лет. Здесь тоже моя жизнь. Вы обе уже неотторжимы от меня, вы перевили своими душами мое сердце, и из этих сетей уже не выбраться. Нити душ вросли в сердце, и какой кардиохирург сможет извлечь теперь их из него? И зачем?
      Фактом своего существования вы обе оказали огромное влияние на мою жизнь и мою работу в литературе. Собственно, перо, которым я писал, жаждущее совершенства, красоты, чистоты, сделано из любовного материала, сотканного, выкованного, вылитого вами обеими. И разве я виноват теперь в этой двухполюсности своей души, в двунаправленности своей любви? Так распорядилась жизнь, распорядился Бог.
      Когда я рассказал Айгуль о том, что ты несколько раз встречала меня в Червонограде, хотя я ни разу физически там не был, она нисколько не удивилась:
      — Это естественно. Ты любил ее и думал о ней и, видимо, она думала о тебе, и так велика была эта энергетическая сила напряженного желания, что ты действительно мог появиться там. Вероятно, помимо реального бытия есть еще какое-то надреальное существование.
      Наверное, это действительно так. Поэтому, если уж таким образом распоряжается нашими жизнями Бог, царящий в реальной и надреальной действительностях, то как я хочу, чтобы вы обе — Айгуль и ты — позволили бы мне и впредь любить вас обеих. И чтобы вы любили меня. Если бы это стало возможно — без ревности, без обиды, без зла,— как бы я был счастлив и как много, наверное, успел бы еще сделать. Если бы вы отнеслись друг к другу как духовные сестры, то это был бы подарок, дороже которого придумать нельзя. Но, возможно, я прошу у Бога невероятного? Возможно, я требую от вас невозможного подвига любви?
      Все это я говорю и Айгуль. Похоже, я говорю это вам обеим одновременно. Поймете ли вы только меня? Я недоверчивый человек, в общении с людьми почти всегда закрыт, но к вам обеим у меня — абсолютное, безграничное, беспредельное доверие. Вы да еще дети и внуки —мое человечество, мой единственный канал общения с мирозданием. С вами я выговариваюсь весь, без остатка. Вот и сейчас меня почти нет, моя душа распростерта между двумя полюсами.
      Всем нам надо только выжить.
      Хлеб у нас в Казани снова вздорожал. Вздорожали опять и билеты на проезд в трамвае.
      Лиля сдала последний экзамен в аспирантуру. Яна скоро выходит из отпуска на работу.
      Собиралась в Болгарию, но не получилось. Мама немножко приходит в себя после операции. Ей уже 94. Конечно, еще плоха, лежит.
      Я думаю, мы все придем в себя. И любовь нам будет не в несчастье, а в помощь. Мне ужасно хочется познакомить вас друг с другом. Хочется, чтобы для начала вы поговорили хотя бы по телефону. Айгуль, я чувствую, этого тоже желает, но пока не готова. Говорит: “Я не знаю, что сказать. Что сказать женщине, которую ты безумно любишь?” Сегодня утром она вместе с газетами вынула из почтового ящика огромную пачку извещений об уплате за междугородные переговоры. И с улыбкой сказала: “Вот, ты можешь даже мне ничего не говорить о своей любви к Марии. Телефонный компьютер все тщательно подсчитал и все сказал”. И ни слова упрека, что у нас нет денег и их негде взять.
      Ах, Маша, милая, какой-то компьютер сидит и во мне или я сам нахожусь в небесном компьютере — я гляжу на часы и знаю: вот ты проснулась, вот делаешь упражнения, вот пьешь на кухне утренний чай с медом, вот стремительно выходишь из дома, вот садишься в автобус — и так весь твой день проходят у меня, как на экране, перед глазами. Наверное, ты ощущаешь мое физическое присутствие у тебя дома так же, как я и Айгуль ощущаем твое присутствие среди нас.
      Конечно, нам нужно увидеться. В старые времена я взял бы билет на самолет и, может быть, в тот же вечер был бы уже у тебя. Но теперь времена иные — дешевле ехать поездом, правда, и на поезд нет пока денег. Как только они появятся, я обязательно приеду к тебе на Украину. Айгуль не возражает. Только вчера состоялся еще один разговор по этому поводу:
      — Я понимаю, что не видеть любимого человека тридцать шесть лет с лишним — пытка,— сказала она.— Твоя душа рвется к ней. Поезжай. Давай займем деньги или накопим их для поездки.
      Великий жар любви одолевает всех нас. И видишь, как получается. Когда-то я соединился с тобой, потом тоска по тебе связала меня навсегда с Айгуль, а сейчас ты соединяешься с нами. Любовь сплетает наши три жизни в одну небесную цепочку”.