АСТРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

      Тайны и загадки любви неизъяснимы. Как приходит любовь к человеку? Почему к тебе, мужчине, она приходит в образе именно этой конкретной женщины, а потом завлекает, манит, преследует тебя годами, десятилетиями? И почему к тебе, женщине, она является именно в моем облике? Что это вообще любовь — необыкновенный дар или наказание, ниспосланные свыше? Великое бремя или сладкая обязанность? И если любовь пришла, может ли она уйти? Или любовь прилетает к человеческой душе на весь ее век и даже в загробном мире продолжает светить как далекая звезда?
      Этот короткий роман посвящен любви. Мне, автору, хотелось бы, чтобы он явился даже в какой-то мере еще одним исследованием таинственного феномена, сопутствующего всякой человеческой жизни, ибо сколько авторов —и из числа самых блистательных — ни писало о любви, источник сей неисчерпаем, как неисчерпаем колодец с чистой святой водой. Из этого родника самой жизни пьем все мы и будем пить до тех пор, покуда человеческий мир будет существовать и сам не сойдет, не исчезнет с лика Земли.
      Прошло еще два долгих года. По-прежнему, ведомые неутолимой жаждой, продолжали приникать к роднику любви и Мария Вересова на Украине, и Руслан и Айгуль Ремизовы в Казани.
      Приходили письма. Раз в неделю, а то даже и два раза за неделю Руслан Ремизов звонил Марии. Любые новости, даже мелкие, повседневные, да и все остальное, что случалось с Марией и вокруг нее, сразу же становились известными Ремизову. В свою очередь, многое, что происходило в жизни Ремизова и его семьи, доходило тут же до Марии.
      Марат, одиннадцатилетний сын старшей дочки Ремизова, по приглашению знакомой семьи американцев полетел в США, в штат Милуоки в гости на два месяца —все новости оттуда живо обсуждались в их разговорах по телефону. Катя, внучка Марии, первый раз в жизни прочитала наизусть стихотворение Пушкина о зиме — и эта новость тоже подверглась оживленным комментариям в их разговорах друг с другом. Какие бы тысячи километров ни отделяли Марию от Руслана и Айгуль Ремизовых, во многом это была теперь своего рода как бы одна семья. Их связывали общие интересы, одни привязанности, одна любовь.
      Но поездка в Червоноград все никак не удавалась Ремизову. Прежде всего держали книги, которые выходили у него из печати одна за другой. Он был мозговым центром, основным стержнем, вокруг которого все крутилось. Выйди за пределы ежедневного круга вращенья, даже ненадолго, на какие-нибудь месяц-полтора, и все разом оборвется, прекратится, остановится. Помимо чисто литературных, писательских обязанностей, на нем теперь отчасти еще лежали обязанности издателя и книгопродавца. Теперь Ремизову самому приходилось и распространять книги, договариваться по телефону с директорами книжных магазинов, отвозить им в тележке пачки книг для продажи. Но книги расходились плохо, медленно и не приносили ощутимого дохода. Буквально все в стране покрыла печать тления и упадка. Что-то произошло и с людьми. Они перестали читать или выбирали для чтения порнографические и криминальные романы. Ремизов издавал теперь свои книги скорее для будущего, чем в расчете на настоящее. Вышедшие книги как бы представляли материал для его будущего собрания сочинений. Жизнь действительно выходила на финишную прямую,— он все острее чувствовал это,— и надо было уже основательно и серьезно думать о подведении итогов. Поэтому Ремизов торопился и шел даже на то, чтобы издавать книги без гонорара. Гораздо важнее было скорее опубликовать все неизданное. И главное, что держало Ремизова в Казани, обрезая возможности для поездки, это было просто элементарное отсутствие денег.
      Но жизнь, помимо обычных передряг, выкинула вдруг и неожиданный фокус.
      На девяносто седьмом году своей жизни умерла мать, и за день до своего ухода, в полном сознании и ясной памяти, открыла вдруг тайну его рождения. Это было потрясением, которое Ремизов не мог никак теперь пережить.
      Он всю жизнь интуитивно чувствовал себя одиночкой, чужаком и изгоем на этой земле. По какой-то внутренней своей природе он не мог войти ни в один клан, ни в одну группировку. Любая среда почему-то сразу же выталкивала его из себя как нечто чужеродное. Он не мог никогда раствориться в ней. Сначала его пинали и линчевали за антисоветизм, хотя, когда в 1991 году с СССР было покончено, его преследователи тут же мгновенно перекрасились, а он, именно он, Ремизов, “антисоветчик”, остался среди тех редких людей, которые сохранили верность флагу бывшей большой Родины. Потом его несколько лет старательно и усердно топтали за то, что он, татарин, пишет книги на русском языке. Обвинения в манкуртизме сыпались на него бесконечно. И это было несправедливо. Он любил татарский народ, ощущал себя внутренне татарским писателем и был, кстати, первым в республике (все, без исключения, “патриоты” тогда трусливо молчали), кто основательно и убедительно поднял больные вопросы национальной жизни в центральной печати. Теперь он понимал: и антисоветизм, и манкуртизм, и обвинения иного рода были поводами, а причина его вечной обособленности, его чужеродности была более глубокой и заключалась,возможно, в его инокровности. Он был кем-то вроде бастарда, неизвестно где рожденный, и они, его братья по перу, учуяли это своим тонким всепроникающим нюхом уже давно и сразу же. Гораздо раньше, чем услышал о тайне своего происхождения он, Ремизов.
      Конечно, его давно уже беспокоили какие-то вопросы или сомнения. Его мать, врач по специальности, родила его в сорок лет. Это было поздно, и это было странно для нее, человека предусмотрительного, сугубо практичного и реального. Ремизов еще раньше не мог понять и того, почему перед его рождением — семья жила в Казани, отец работал в обкоме партии — мать поехала вдруг к своей свекрови в деревню Кулли-Кими. Особой любви к свекрови она не питала никогда и потом ни разу за всю жизнь к ней в деревню не приезжала. Но мало того, родить ей пришлось не в Кулли-Кими, а по дороге к Арской районной больнице в тарантасе. Загадкой всегда для него было и то, что свидетельство о рождении на него было оформлено не в Арске, где он вроде бы родился, вывалившись в семь утра в солому на пути из Кулли-Кими в Арский роддом — не успели довезти — а опять же в Кулли-Кими. Почему его повезли опять в Кулли-Кими, а не в Казань, где они жили? В Казань мать и отец вернулись с ним только тогда, когда у них на руках было уже полноценное свидетельство о его рождении. Видимо, в Кулли-Кими добыть такое свидетельство было легче, чем в Казани. Здесь важно было, наверное, не оставить следов. И вот спустя пятьдесят девять лет все несообразности выстроились в одну цепочку, все выяснилось окончательно. Оказывается, он, Руслан Ремизов, вывалился в татарский тарантас по дороге в Арск не из чрева женщины, которую всю жизнь считал своей матерью, а из испанского транспорта с детьми-беженцами. Ему было от роду месяца два-три, когда его привезли в СССР. По свидетельству о рождении, зарегистрированном в татарской деревне Кулли-Кими под Арском, он родился 1 июля 1938 года. Но когда он родился на самом деле? В какой именно день и в какой месяц? И кто были его настоящие родители, где их могилы? И каково было его первое имя? И как, наконец, назвать теперь его самого, татарина по паспорту, русского по языку, испанца по крови?
      Кто он теперь?
      Если бы Ремизов был инженером или врачом, все это не имело бы особого значения — какая разница, кто он? Прежде всего важно самоощущение человека. Но Ремизов был писателем, а для писателя крайне важна всегда опора на народ. Какой народ после его смерти возьмет на себя роль хранителя его творческого наследия? Какой народ будет нести от поколения к поколению его книги? Он понимал свое значение и значение оставляемых после себя романов, повестей, рассказов, пьес, философских и религиозных трактатов, эссе, сказок, статей, идей, образов, концепций, систем. Кто все это будет беречь? Русский народ? Для русских он татарин. Татарский? Для татар он человек, пишущий по-русски. Испанский народ? В Испании о нем не знают и если и узнают, то не скоро. К тому же он никогда не брал в основу разрабатываемых сюжетов испанский материал, только татарский и русский.
      Это была катастрофа, как бы полностью менявшая его местоположение в системе национальных и мировых координат. Конечно, никто еще не слышал об этом. Знает только одна верная душа — Айгуль. Он даже не сказал еще ничего об этом Марии — не мог доверить открывшееся в его жизни письму или телефону. Можно все скрыть от всех. Мать, единственный свидетель, умерла. Уста ее запечатаны навечно. Документов нет. Никто ничего не знает. Но разве скроешь тайну своего рождения от себя самого? Он-то, Ремизов, теперь знает все. Или, по крайней мере, основное, главное. И странная, загадочная, непонятная сила слова показала ему свою власть. Услышав о тайне своего рождения, Ремизов мгновенно почувствовал себя испанцем и стал еще более одиноким, чем прежде. Действительно, только Айгуль и Мария, да еще дочери и внуки были теперь его единственной нацией, его человечеством. Ремизов почувствовал, с одной стороны, какое-то самоосвобождение от неписаных обязанностей, которые непроходящим гнетом всегда висели над душой, побуждая к какому-то служению и исполнению долга, с другой, в нем возникло острое ощущение невозможного, немыслимого, непредставимого одиночества. Только любовь теперь могла спасти его, только в любви оставался для него единственный выход. Если бы Ремизов был один в жизни, у него не дрогнула бы рука, чтобы влепить себе пулю в висок или, как делают это японцы, всадить себе по рукоятку нож в живот.
      В дни, когда Ремизов размышлял обо всем этом, в центральном издательстве Казани у него вышла самая большая по объему и самая важная в его жизни книга. Это был роман-эссе, посвященный философско-религиозным вопросам.
      Выхода этой книги Ремизов ждал с нетерпением еще и потому, что за нее он должен был, наконец-то, получить и гонорар.
      Получив в бухгалтерии издательства деньги и засунув их в сумку, он сразу же пошел в предварительные железнодорожные кассы и взял билет до Червонограда. В Москве надо было сделать пересадку, пересадка на львовский поезд ждала его и в Киеве. Выйдя из помещения касс на улицу, Ремизов, растерянно улыбаясь, остановился. Было странно, что в кармане лежат уже билеты, что через день он поднимется в тамбур вагона московского поезда, а еще через три дня окажется на Западной Украине и увидит Марию. Так все просто — и это после тридцати девяти лет разлуки?! Да возможно ли, реально ли это?
      Сеялся тонкий дождик. Горбатый мост невдалеке, когда он взглянул налево, провисал над Булаком точеной аркой и блестел от дождя. Мимо, по Левобулачной улице, несся нескончаемый поток “жигулей” и “тойот”. Ремизов стоял у кромки тротуара, ожидая просвета в них, чтобы пройти на другую сторону, и улыбался.
      Вечером он сказал о своем отъезде Айгуль:
      — Если не возражаешь, я бы съездил на месяц к Марии?
      — Ты уже взял билеты?
      — Да.
      — Конечно, поезжай,— ответила Айгуль, сверкнув зелеными глазами.
      — А как ты? Спокойно переживешь мою поездку?
      — Поезжай. Вытерплю как-нибудь. Ведь ты же терпел тридцать девять лет. Тридцать дней уж потерпеть можно. Будем звонить друг другу. Ты будешь звонить. Да, ты купил какие-нибудь подарки Маше?
      — Нет. Не догадался. А что? Нужны какие-то подарки?
      Айгуль молча вышла в другую комнату и тут же вернулась.
      — Вот, смотри, сережки с колечками и серебряная цепочка к ним. А это шарфик и перчатки. Быть может, ей подойдут и понравятся? Только не говори, что эти подарки купила я. Это — твои подарки.
      Господи, его жена давно готовилась к его поездке на Украину и все предусмотрела! Он, глупец, даже не подумал о подарках, а она их давно уже купила и берегла. Ремизов покраснел. Кровь бросилась ему в лицо. Он обнял жену, прижался горячим лбом к ее щеке.
      — Спасибо тебе. Я позвоню ей, скажу?
      — Конечно.
      Он набрал код Червонограда, потом пятизначный номер Марии, нуль, номер своего телефона. В телефонной трубке что-то булькнуло, дзинькнуло, и секунд через тридцать он услышал голос Марии.
      — Здравствуй. Это я — Руслан,— сказал он.— Я взял билеты на завтра. Завтра, двадцать первого, выезжаю. Двадцать второго буду в Москве, двадцать третьего — в Киеве, а двадцать четвертого — у тебя. Встречай... На рассвете? В четыре утра? Будь где-нибудь в середине поезда. Стой на платформе. Я подойду к тебе. Надеюсь, узнаем друг друга? — Ремизов засмеялся.
      Мария на другом конце провода — ее голос был слышен так отчетливо, что, казалось, она была совсем близко — взволнованно выдохнула:
      — Как неожиданно, Руслан!
      — Еще бы не неожиданно. Тридцать девять лет всего лишь! Совсем пустяк.
      Мария спросила про Айгуль.
      — Она здесь, рядом со мной. Слышит наш разговор. До встречи!
      На следующий день вечером Айгуль провожала Ремизова на московский поезд. Весь день ушел на сборы. Когда-то, в стародавние времена, Ремизов срывался с места легко и быстро, беря обычно в руки только полупустой портфель. Но сейчас ему было уже пятьдесят девять лет, и он был, в общем-то, достаточно больной человек. Надо было запастись определенным количеством лекарств от гипертонии, от ишемической болезни сердца, сахарного диабета. Как диабетик, Ремизов должен был есть пять-шесть раз на дню. Понемногу, но часто. И нужно было позаботиться и об этом.
      Они стояли на перроне у плацкартного вагона.
      — Главное, чтобы ты живым приехал к Маше и живым вернулся в Казань,— говорила Айгуль.— Поэтому, пожалуйста, будь осторожен. Не забывай пить таблетки каждый день. Ведь ты же знаешь, что если ты не выпьешь хоть одну таблетку, какую положено тебе принимать, ты будешь плохо себя чувствовать.
      Руслан Ремизов улыбнулся:
      — Настоящий мужчина умирает не от болезни, не в постели.
      — Перестань! — раздражалась Айгуль.
      — Хорошо-хорошо,— соглашался Ремизов.— Все буду делать так, как ты велишь.
      А потом в голове поезда раздался короткий и тонкий звук свистка, вагон дернулся, и вот уже поплыли в вагонном окошке дома Адмиралтейской слободы, Лагерной, мелькнули Займище, Васильево, Зеленый Дол, простучал, прогремел под полом вагона мост через Волгу у Свияжска.
      Рано утром Ремизов выглянул в тамбур. Поезд стоял в Гусь-Хрустальном. Лил дождь.
      Десятки людей — старики, женщины, здоровые мужики, дети — тянули к нему руки с различными поделками из хрусталя. По дешевке продавались люстры, подвески, наборы рюмок и бокалов, чайные и кофейные сервизы, графинчики. Сначала Ремизов недоуменно смотрел на толпы людей, с надеждой тянущих руки к нему, как к единственному спасителю, потом быстро вернулся в вагон, взял из кармана куртки деньги.
      Какой-то подросток лет тринадцати, с бледным невыразительным личиком, с синяком под глазом, оказавшийся к нему ближе всех, настойчиво и страдальчески умолял:
      — Купите, мужчина! Купите!
      В руках у него сиял маленький хрустальный самоварчик с краником, и Ремизов купил его для Марии.
      Через два часа в каком-то другом маленьком городке вагоны стала осаждать еще большая по числу орда местных жителей. На этот раз все тянули к нему руки с бутылками водки или пива. И тот же тонкий умоляющий крик висел над перроном среди беспорядочного гвалта и шума:
      — Мужчина, купите! Купите, пожалуйста!
      Безработная, нищая, голодная Россия волнами билась о стены вагонов на каждой остановке.
      В Москве Ремизов с Казанского вокзала сразу поехал на Киевский. Сдав тяжелую сумку в камеру хранения и перекусив у стойки кафетерия, вышел на грязную, замызганную, усеянную киосками и лотками, привокзальную площадь. Он давно уже никуда не выезжал из Казани, давно не был в Москве, и теперь с чуть брезгливым любопытством присматривался к окружающей его жизни. Теперь это был какой-то другой город, совершенно незнакомый ему, абсолютно чужой. И люди были какие-то незнакомые. Более ухватистые, жадные, оборотистые, неприветливые. Он не знал теперь, чего от них ждать.
      Нужно было разменять рубли на гривны. Гривны могли понадобиться в дороге — все равно предстояло платить проводнику за постель, за чай, да и в Киеве, где Ремизову надо еще было брать билет до Червонограда, рубли были уже не в ходу. У выхода из залов ожидания толпилось несколько парней с пачками гривен в руках. Поймав себя на мысли, что, как провинциал, смотрит на них с опаской, Ремизов подошел к ним и разменял двести тысяч рублей на гривны. Толстый, раскормленный парень с квадратными плечами, в коричневой кожаной куртке и черной нелепой вязаной шапочке с кисточкой, торчащей на голове пирожком, равнодушно отсчитал ему шестьдесят шесть гривен. Получалось — три тысячи рублей за одну гривну. Много это было или мало, совпадало с официальным курсом рубля или не совпадало, Ремизов не знал. Да и Бог с ним, с курсом, лишь бы хватило гривен, чтобы доехать до Червонограда.
      До отправления киевского поезда еще оставалось время, и Ремизов вознамерился съездить в центр, прогуляться по улицам, которые когда-то исходил вдоль и поперек. Он вышел из метро на Пушкинской площади, хотел было пройти по Тверской до театра, где, казалось, совсем еще недавно больше десятка лет шли три его пьесы, но побоялся, что времени не хватит, и решил просто посидеть в сквере возле памятника Пушкину.
      Осенние листья, желтые, бордовые, красные, тихо слетали с деревьев, падали на землю, на скамью.
      Когда-то он навещал Москву часто, чуть ли не каждый месяц. Иногда жил подолгу. Здесь ставились в театрах его пьесы. Здесь издавались его книги. Постоянно ожидали его еще какие-то дела в редакциях журналов, в Министерстве культуры. Всюду была масса знакомых. Но то ли время в корне изменилось, растаяло, ушло в никуда, то ли подступила старость, но теперь Ремизов ощущал совершенно ясно, что находится в абсолютно чужом мире. В этом большом, гигантском муравейнике совершенно нечего было делать без больших денег. Да и с деньгами тоже. И он, Ремизов, был не нужен этому миру, и этот мир необратимо, навсегда был уже не нужен ему.
      На что ему Москва? Его ждал Червоноград!
      Тогда, тридцать девять лет назад, он в горячке и нетерпении рвался к Марии. И теперь, тридцать девять лет спустя, все его существо столь же неудержимо тянулось и рвалось ей навстречу. Были ли эти тридцать девять лет? Может быть, их и не было вовсе, а все еще продолжалось то его бесконечное путешествие к ней — через Астрахань, Махачкалу, Тырныауз, Тбилиси, Батуми, Керчь, Ялту, Херсон, Гомель, Киев, Москву? Может быть, ему вовсе не пятьдесят девять лет, а всего лишь девятнадцать, как тогда? Чем он, нынешний, отличается от себя тогдашнего? Тогда он был глуп, наивен и болезненно влюблен в девочку с толстой русой косой. А что сейчас? Разве стал он умнее, умудреннее опытом? Та же наивная неудержимая вера в существование приснившихся наутро миражей, та же болезненная влюбленность в женщину с толстой золотой косой сохранились в душе и ныне. И вот теперь он снова ехал к ней. Ремизову казалось, что вся жизнь —это одна бесконечная езда к этой женщине. Езда не в незнаемое, как у поэта, а — в знаемое. Но теперь они были уже на равных. Его любовь нашла ее, и эта любовь пронзила ее насквозь. И он знал: теперь и она так же не будет ничего понимать в жизни, как ничего не понимал прежде он. И она станет такой же наивно-неудержимой в своей страсти к нему. Каменная жестокость жизни, жестокость не любящего сердца была преодолена, сломана, истерта в труху великим терпением его сердца. Он любил ее и сегодня, и сейчас, и всегда. И он знал, что и она теперь будет любить его и вчера, и завтра, и каждый день.
      Он сидел задумавшись, и не сразу обратил внимание на пожилого человека в модном, прекрасно сшитом костюме, с морщинистым, но, однако, породистым лицом, совершенно седого, скорее иностранца, чем москвича, который, неторопливо идя мимо, вдруг остановился и какое-то время с грустной улыбкой смотрел на Ремизова.
      Здесь случилась одна из тех дерзких редкостных невероятностей, которые все же происходят иногда в жизни.
      — Диего! Бродяга старый! — внезапно услышал Ремизов чей-то тихий голос.
      Он поднял голову. Перед ним стоял незнакомый пожилой человек.
      — Зазнался? Известным стал? Не узнаешь закадычного друга?
      Скорее по какому-то неуловимому акценту в голосе, чем по лицу, Ремизов признал вдруг в незнакомце Гурана Мирчу, румына, бывшего аспиранта института цветных металлов, с которым подружился когда-то в молодости во время одного из своих путешествий.
      — Мирча, ты? Неужели ты? Из Бухареста, что ли, опять приехал? Что ты здесь делаешь?
      — Как что? Мы же с тобой договорились, кажется, встретиться в Москве? Помнишь? То ли в Симферополе договорились, то ли в Никополе?
      Смеясь, оживленно перебивая друг друга, Руслан Ремизов и Гуран Мирча присели на скамью. Оказалось, что Мирча приехал в Москву в командировку. Работает начальником департамента промышленности в министерстве экономики, в Москве — в составе правительственной делегации. Два дня шли переговоры, а сегодня делегация, несолоно хлебавши, улетает в Бухарест, и вот он, Гуран Мирча, пошел прогуляться по Москве, благо выдался, наконец, час свободного времени. Вылет из Шереметьева, и через сорок минут надо уже быть в гостинице.
      Оказалось, что у него три сына, полно внуков и вообще все нормально.
      — Меня, правда, в девяностом году посадили. Два месяца сидел в тюрьме,— смеясь, рассказывал он.— Но ладно еще, что не успели расстрелять. Тогда была неясная обстановка в стране. Сейчас снова начальник. “Мерседес”, молоденькая секретарша — все как положено. Правда, в любой момент могут выгнать на пенсию. Ну, а ты, Диего? Как ты? — спрашивал он.— Я знаю, что ты стал писателем. Одно время я получал в Бухаресте “Литературную газету” и читал о твоих успехах. Ты должен прислать мне свои книги. Должен честно сказать тебе: книг я сейчас совсем не читаю. Но твои прочту обязательно! Ты стал москвичом? — вдруг спросил он.
      — Да разве я похож на москвича? — усмехнулся Ремизов.— Я здесь проездом. Через два часа у меня поезд.
      — И куда же ты опять едешь? Опять к женщине? Тогда, в пятьдесят восьмом году, ты, помнится мне, ехал к какой-то необыкновенной девушке. Ты ее очень любил. У тебя была головокружительная любовь! Неужели ты опять едешь к женщине? По глазам это чувствую! Уж на что я, старый греховодник, люблю приударить за слабым полом, но у тебя бес определенно сидит в самом ребре!
      Ремизов снова широко и снисходительно улыбнулся:
      — Ты упадешь сейчас со скамейки, Мирча. Держись крепче, старик. Я тебе могу сказать, к кому я еду. Я еду к тому же самому человеку. К Марии Лебединцевой. Ее фамилия была тогда Лебединцева, а сейчас она — Вересова. Я не забыл эту женщину и вот снова еду к ней. Я не видел ее почти сорок лет. Столько же, сколько и тебя.
      Лицо Гурана Мирчи, до того оживленное, все в лучиках морщин от улыбок, словно сразу опало и потухло. Он изумленно уставился на Ремизова:
      — Вы вообще, в России, все какие-то ненормальные,—сказал он вдруг погасшим голосом.— Все с ума посходили. Вся ваша страна сейчас в разрухе. И мы тоже в разрухе. Не понимаю я вас, Диего. Ваших жутких страстей не понимаю.
      — Насчет “Диего”... Знаешь, ты здесь попал пальцем прямо в цель. Возможно, я и на самом деле Диего. Кто знает?
      — Не понимаю.
      — Оказалось, что я, может быть, не татарин, а испанец. Но узнал я об этом совсем недавно. Долгая история... А насчет страстей! На первом месте, по-моему, африканские страсти? А мы — не африканцы. Мы азиаты.
      — Ты меня убиваешь, Диего. Я тебе завидую лютой, бешеной завистью. Ты еще любишь кого-то. Вот едешь куда-то на другой край земли. А я уже старая перечница, в которой и перца-то не осталось. Разве только щепотка для переговоров с жульем из вашего правительства.
      Они обменялись адресами. Руслан Ремизов проводил немного Мирчу по Тверской, потом, спустившись в метро, поехал на вокзал.
      На следующий день утром он был уже в Киеве.
      И здесь было свободное время между поездами. Купив билет до Червонограда на львовский поезд и часок послонявшись в здании вокзала и на привокзальной площади, Ремизов спросил у прохожего, где останавливается трамвай, прошел направо мимо магазинчиков, лавок с товарами по каким-то сложным переходам и лестницам к остановке и сел в первый попавшийся вагон трамвая. Прогулка на колесах в новую часть Киева до конечной остановки трамвая и обратно заняла чуть больше часа. Он снова побродил по вокзальной площади, посидел в зале ожидания, попил жидкого кофе в буфете и опять решил посмотреть на город. Ремизову хотелось побывать в старой, сложившейся части Киева и, спросив у какой-то женщины, как туда проехать, он сел на этот раз в автобус. И опять он сидел у окна и смотрел на великолепные улицы, бордовые, красные и сиреневые здания, желтые и синие машины, плывущие мимо. Где-то в центре автобус остановился, шофер объявил, что у него обед и дальше автобус не пойдет. Ремизов вышел, огляделся. На другой стороне площади за толстой высокой белой стеной возвышался прекрасный в своей лаконичной постройке старый православный собор.
      Когда он ступил за ограду и пошел по чисто убранным аллеям древней монастырской территории, то еще издалека услышал мощный красивый, хорошо поставленный голос и звуки гуслей. Моросил мелкий дождик. У здания собора св. Софии Киевской с древними стенами, построенными еще в XI веке, сидел на низком табурете с открытой головой старый седой гусляр, перебирал струны на гуслях, лежащих у него на коленях, и пел старинные украинские песни. Ремизов остановился и долго с удовольствием слушал старого певца, невольно проникаясь к нему уважением. По всему чувствовалось, это был профессиональный певец. Рука сама невольно потянулась в карман за деньгами. Положив в шапку, лежащую чуть поодаль от гусляра, десять гривен, Ремизов подошел к кассе, купил билет за две гривны и вошел в собор.
      Подняв в центре храма голову, он увидел высоко над собой, в куполе, мозаичное изображение Христа Вседержителя, больше похожего на старого разбойника, чем на молодого Пантократора. Ниже Христа шли четыре фигуры архангелов. Все они были в сверкающих одеждах, с гипнотическими глазами фокусников или экстрасенсов. В следующем поясе купольного барабана были изображены апостолы, из которых более старой мастью выделялся апостол Павел. Алтарная абсида несла в себе образ Богоматери, похожей тоже больше не на молодую женщину, а на старую крестьянку, и изображенной древними мастерами Киевской Руси во весь рост.
      Ремизов бродил по гулким плитам храма, смотрел на старые, потемневшие мрачные стены, заполненные фресковой росписью, и ему вдруг вспомнилось, что он здесь когда-то был. Да, был — тогда же, почти сорок лет назад, когда путешествовал по России, по Украине, когда душа его, изнуренная ирреальной роковой страстью, рвалась к Марии. Сначала полуясно, полуявственно, а потом уже совсем отчетливо ему припомнилось вдруг, как однажды они вчетвером бродили по этим же гулким плитам и смотрели на эти же стены с мозаичными фигурами мрачных Святителей и Отцов Церкви — он, Руслан Ремизов, а еще Валя Агаджанян из Одессы, красивая энергичная девочка-пианистка, кажется, даже влюбленная в него, Саша Савчук из Ленинграда и маленькая Галя Коганок из Киева. Господи, как давно все это было! Живы ли они, эти бывшие милые девочки и мальчики?! Похоже, и встреча с Гураном Мирчей в Москве, и встреча со старым собором здесь, в Киеве, были как бы приготовлением к завтрашней главной встрече! Все более чем вероятно в этом фантастическом мире!
      Улыбаясь своим мыслям, он вышел снова под дождь и опять минут десять постоял у стен храма, вслушиваясь в красивый звучный голос старого гусляра.
      На следующий день в четыре утра Ремизов подъезжал уже к Червонограду.