ПОСЛЕДНИЕ СНЫ

      Инстинкт творчества оказался сильнее инстинкта самосохранения.
      Я все же продолжил работу над этим рассказом или повестью, хотя, признаюсь честно, кошки на сердце у меня скребли.
      Шел уже двенадцатый час ночи, когда я заканчивал рассказ. Я сидел в пустынном холле за письменным столом за закрытой дверью у широкого темного окна и тонко постукивал клавишами пишущей машинки. Я подложил под нее свернутое белое вафельное полотенце, и машинка стучала негромко. В коридоре был уже потушен свет, больные спали или пытались заснуть, а я, хотя все тело у меня налилось тяжелой свинцовой усталостью, все еще сидел за столом. Я дал себе зарок, что закончу рассказ именно сегодня.
      Почему-то в последние дни каждый вечер во мне поднимался какой-то мистический страх. Вот и сегодня он уже шевелился, как червяк, в моей душе. У меня был страх даже не за свою жизнь. Меня пугало другое, что я не успею закончить работу. Это было бы обидно и несправедливо.
      Поставив с облегчением последнюю точку, я собрал со стола все бумаги, сложил их в одну стопку, в которой оказались и рукопись, и чистые листы, посидел немного за опустевшим столом, потом взял в охапку пишущую машинку и пошел в свою палату. Болела голова, и тело было налито еще большей усталостью.
      Надо было смерить давление. Снова накинув на себя голубоватую больничную куртку, я пошел на пост к медсестрам. Утром давление у меня было сто пятьдесят на девяносто. Это было где-то выше нормы, но в допустимых для меня пределах. Сейчас манометр показывал другие цифры — сто восемьдесят на сто. Это было уже похуже.
      Странно, только два часа назад я проглотил целую пригоршню таблеток. Все, что полагалось выпить мне на ночь.
      — Вызову дежурного врача? Он сейчас на третьем этаже,— спросила сестра.
      Я отмахнулся:
      — Не нужно.
      — Ну, тогда я дам вам коринфарчика. Суньте таблетку под язык.
      Она дала мне маленькую желтую таблетку.
      — Через час я приду и померяю вам давление,— сказала она вдогонку.
      В палате я, не зажигая света, разделся и лег, с наслаждением вытянувшись во всю длину тела и покрывшись только прохладным пододеяльником. Мой сосед, бывший главный инженер мыловаренного комбината, тощий старик с унылым утиным лицом, похоже, уже спал.
      В сознании медленно, как большая ленивая блестящая рыба, всплыла мысль: “Проснусь я утром или не проснусь?”
      Лежа в темной комнате, глядя на звезды и светлую луну в темном окне, я стал молиться. Я просил простить меня и не рассматривать мои действия как вызов. Просто художнический долг выше человеческой обязанности сохранения жизни, и я ничего не мог сделать с собой. Я подчинился силе, которая повлекла меня к письменному столу с необоримой настойчивостью.
      Я молился Господу миров, оборачивающемуся то Богом, то Дьяволом, то Богодьяволом или Дьяволобогом. Быть может, кто-то из них или сам Господь всех миров услышит меня и простит за робкую попытку познать мир через рассказ о жизни и смерти моего двойника? Я благодарил Господа за благодатный день, который Он дал мне, за то, что Он позволил мне закончить мою работу, за любовь, которой Он обогрел меня сегодня.
      Утром меня позвали к посту — из другого города звонила моя первая любовь. Она беспокоилась и была взволнована и обрадована, услышав мой голос. Оказывается, ей позвонила жена и рассказала о том, что со мной случилось. А днем ко мне, как всегда, пришла жена. И опять это были часы любви и радости. Вечером же, после работы, меня навестила моя последняя любовь. И этот вечерний праздник стал естественным продолжением утреннего и дневного счастья.
      Спасибо тебе, Господи, за все, шептал я в темной ночи. За любовь, которая не иссякает, за творчество, за трудную, но радостную жизнь, которую Ты пока еще у меня не отбираешь!..

1999