АНГЕЛ И РАНЕНЫЙ БЕС

      Звонок раздался около десяти вечера. Я поднял телефонную трубку, и кажется, сразу же пахнуло прохладой и свежестью. Когда я слышал ее голос, мне всегда представлялось, что в стакане, наполненном родниковой водой, о круглые стенки бьются холодные прозрачные льдинки. Так случилось и в этот раз. Льдинки зазвенели чисто и звонко.
      — Я не подняла тебя с постели? Ты не спишь? Я звоню, чтобы сказать тебе, что я дома и уже умылась. Сын спит, мать спит, и я одна блаженствую на кухне.
      — Как у тебя прошел день? — спрашиваю я.
      — Замечательно! А знаешь, я завтра загляну к тебе. Прямо с утра! Можно?
      — Конечно.
      Да, это был непременный вечерний звонок. Каждый вечер мы обменивались друг с другом новостями, если не виделись днем. Да если это и случалось, все равно проходило два-три часа, и каждая минута в них могла таить в себе неожиданность или важную подробность нашей жизни.
      — Мы ездили на Чистое озеро, купались,— сообщает она.
      — Тебе было хорошо? Ложбинка среди сосняка, трава. Два белых тела. Я их вижу,— облизывая пересохшие губы, внезапно охрипшим голосом говорю я.— Это было около пяти часов, да?
      — Ты, как всегда, все знаешь,— изумляется она, шаловливо и звонко посмеиваясь.
      — Сейчас ты ешь что-то вкусное. Завидую тебе.
      — У меня во рту ломтик шоколада. От тебя скрыть ничего невозможно, даже если бы я хотела. Так вот, мы были там всего полчаса. Много людей. Нас могли увидеть. Я говорю ему: “А давай заберемся туда, где никого нет...”. Это позавчера на даче мы очень долго любили друг друга, все не могли насытиться, а сегодня — совсем мало. Хотя все получилось чудесно. Я испытала состояние восторга.
      Она еще говорит что-то, я слушаю ее, что-то отвечаю и снова медленно и неотвратимо погружаюсь в какое-то особое лихорадочное состояние. И вот уже телефонная трубка положена на рычаг, а я — в трансе, в каком-то чаду. Мне представляется, и я в четких, до ощутимости скрупулезных и материальных подробностях вижу и слышу все эти бесконечные сцены ее любви. То ли все это — галлюцинации, прозрение, особая способность моей души видеть и осязать ее на расстоянии, то ли — реальнейшая явь, которой я сам был бессознательный свидетель? “Где я находился все это время? — мучительно вспоминаю я.— Уж не следил ли за ней? Я совершенно не помню того, чтобы сидел за рулем машины?”.
      Я все более погружаюсь в состояние транса и все невыносимей ощущаю боль, смешанную, однако, с наслаждением. Так часто происходит со мной в последние месяцы. Любой разговор с ней доводит меня до безумия.
      Неделю назад она пришла ко мне после такой встречи — еще в чужом поту, в чужих укусах и поцелуях, и стала подробно рассказывать мне обо всем, что пережила и испытала. Как всегда, она была предельно доверчива и открыта, своими откровениями вызывая во мне чувство удивления, ошеломления и боли. Игра в предельную откровенность, которой мы по взаимной договоренности предались около года назад, все чаще приводила нас к какой-то запредельной черте. И в тот раз меня пронзил необыкновенный ток возбуждения. Я смотрел на ее лицо, на кожу ее рук, вся она была в каких-то царапинках, ссадинках, щеки осунулись, впали, под глазами, сиявшими раньше, а теперь какими-то смутными, опаленными, лежал налет синевы, она вся была словно истерзана, измотана, и невыносимая жалость и любовь к ней смешивались во мне с чувством полупрезрения, нежности, боли, стыда, острого желания. Наверное, я любил ее и как дочь и как любимую, как мать, как сестру. И весь взвинченный, чуть не плача, я раздел ее, повел в ванную, стал мыть горячей водой, растирать пальцами и губами ее царапинки, синяки от ушибов, ссадины. Мне казалось, что только я своей любовью могу отмыть ее, отогреть, спасти...
      Она преподавала русский язык и литературу в экономическом колледже и вот, словно сорвавшись с крючка, тратила свой начавшийся отпуск на бесконечные прогулки по каким-то паркам, лесам, поездкам на чужие дачи. Авантюрная по своей внутренней природе, безоглядно доверчивая, она совсем не думала о том, что может встретиться в лесу со своими учениками или попасть в какую-нибудь опасную переделку.
      Ощущения страха и греха ей, как ребенку,— может быть, она и оставалась до сих пор ребенком — были неведомы. Страх за нее переполнял лишь меня.
      Теплая вода скатывалась по ее груди, по впалому животу. Ровным, чистым светом светились ее божественные белые длинные бедра. Вымыв голову и уже радостно улыбаясь, она легла в ванне на спину навзничь и подняла ноги высоко вверх, упираясь узкими белыми ступнями в стену. Литая струя теплой живой воды стремительно била из крана ей прямо в темное лоно. Она смежила веки и погрузилась в блаженство. Нет, она была безумно, на диво хороша. Меня охватывал испуг и восторг, когда я смотрел на нее. И теперь я тоже не мог удержаться и бесконечно целовал ее, мокрую и пахнущую уже не чужим любовным потом, а чистой водой, и она опять казалась мне образцом прелести, святыней, божеством, отлитым словно из одного лишь света. Прикосновения губ к ее телу были моей молитвой.
      — Я так устала, милый,— шептала она, лежа под потоком воды с закрытыми глазами и счастливо улыбаясь.— Ты меня так любишь, и я тебя очень люблю.
      — Ты заглядываешь ко мне все реже.
      — Да, я увлеклась. Но ты же знаешь, в этом нет моей вины.
      Вытерев со всех сторон ее блестевшее от воды тело махровым полотенцем, я отнес ее на постель.
      Нет, все это невозможно сейчас вспоминать. Ужасно хочу прикасаться пальцами к ее телу. Почему ее нет рядом со мной? Почему ее не было весь день? Почему она была с другим?
      Сейчас подойду к зеркалу и, стоя перед ним, буду трогать себя и смотреть себе в глаза. И представлять, что я совершаю обряд любви перед ней. Я всегда испытываю необыкновенное наслаждение, производя это безумное, скрываемое от всех таинство будто бы рядом с ней, для нее.
      Стоя в пустой комнате, я прикрываю глаза. Я не вижу уже себя в зеркале. В этом нет надобности.
      Я раскачиваюсь, словно в каком-то гипнотическом танце, и совершенно забываюсь. Эти минуты напоминают религиозное медитирование. Мой мозг снова окутывают воспоминания и видения.
      Да, вся усталая и сытая, спокойная и снисходительная, она была столь добра, что пришла в тот вечер и ко мне, понимая, как я страдаю от ее долгого отсутствия. Она появилась в моем доме подобно лесной бабочке, неся в себе все: движение, энергию, телесную радость. Вперемешку с подробностями о перечувствованном она тихо ласкала мое тело, шепча с улыбкой о своей привязанности ко мне и успокаивая меня, когда я принимался возражать ей. Но как не возражать? Порой от того, что я слышал, от некоторых подробностей мне хотелось кричать и выть.
      Мы договорились свободно следовать своим внутренним порывам и говорить друг другу обо всем, что с нами происходит. О каждой мелочи в жизни нашей души и тела. Это был своего рода опыт, эксперимент. Мы хотели почувствовать, понять на ощупь, можно ли любить человека, если знать о нем все, буквально всю подноготную, включая то, что мы обычно скрываем от других. И таим даже от самих себя.
      И она, и я еще год или два назад были обыкновенными влюбленными друг в друга людьми, пара как пара. Но кто мог предположить, что договоренность, казавшаяся вначале не совсем серьезной игрой, явится началом невероятного путешествия в глубины духа и тела и перевернет, глубоко изменит и наши отношения с миром?
      Пойдя навстречу случайному капризу или своим внутренним потребностям, мы словно нарвались, сами того не предполагая, на какой-то тонкий, цепкий психологический наркотик и уже не могли сойти с иглы правды и откровений, попав в зависимость от них. Разговоры о наших внутренних ощущениях доставляли нам радость взаимного единения. Но я оставался всецело поглощенным переживаниями, вызываемыми ею. А ее, похоже, все больше и чаще обольщало искушение разделить свою любовь с кем-то еще, дабы потом исповедаться передо мной. Она испытывала необыкновенно тонкое, изощренное сладострастие, идя по лезвию бритвы. Как-то внезапно ее вдруг с головой закрутило в воронку страсти. Я чувствовал: она испытывает неизъяснимое наслаждение, наблюдая мое смятение и боль. Я же словно испытывал такое же наслаждение, ощущая, вбирая в себя эту боль. Вот и в тот раз, лежа на простынях после ванной, в самые бесстыдные моменты моей и ее исповедей мы смотрели друг другу в глаза — зрачок в зрачок, испытывая чувство невероятного понимания и проникновения друг в друга. Это был обмен чистыми энергиями, тайный безречевой, безмолвный разговор на языке незримых энергетических реальностей. Мы будто выжигали черными глубинами зрачков наши внутренние сущности.
      — Я все время чувствую твое присутствие,— шептала она.— Такое ощущение, что ты бываешь всюду, где нахожусь я. Все видишь, все слышишь, все чувствуешь.
      Внимательно слушая ее, я ловил на ее лице страдание, соединенное с восторгом и безмерным наслаждением. Боль и невозможное, невиданное наслаждение пронзали и меня. Ее глаза были устремлены в мои глаза. Губы, спеленатые немотой, словно кричали.
      Не знаю, что было вначале — ее бесконечное желание любви или мое стремление освободить ее от узды, дав ей эту любовь? Да, она стала нимфоманкой, страстной искательницей ощущений. Ее природа, видимо, такова, что ей были нужны все мужчины и, возможно, даже все женщины мира. В чем-то мы были похожи: мне тоже нужны были все женщины, живущие на земле. Я хотел бы обладать всеми ими, молодыми и красивыми, до единой.
      Но все эти прекрасные и чудесные женщины, своего рода сосуды хранения божественной энергии, антенны, направленные на контакт с Божеством, сконцентрированы, олицетворены для меня в ней. Только в ней. Когда ее тело вибрирует в неудержимо плещущих из нее волнах счастья и блаженства и я навсегда остаюсь в ее лоне какой-то своей частью или когда она жадно впитывает своими широкими чувственными губами мою рвущуюся из глубин тела плоть, находясь сама будто в сомнамбулическом состоянии, я обретаю единение со всем женским началом. Но ей для переживания этого сладчайшего чувства полного растворения в мире — это открылось ей самой, да и мне, внезапно — нужны, как оказалось, все.
      Вступая на тропинку откровений, мы не знали, не предполагали, что мы разные. Однако как много было в нас и сходного!
      Она тоже любит медитировать. Первый случай произошел с ней в тринадцать лет, ее словно бы ожгло в ванной от жгучей струи воды, и вот уже четырнадцать лет она не может очнуться и оторваться от этого сладкого безумия. И я понимаю ее. Возможно, нас два-три года назад и необыкновенно сблизило вырвавшееся нечаянно из ее уст признание. Я вдруг увидел робкую тоненькую девочку с еще только едва наметившимся пунктиром грудей, но неожиданно для себя вступившую уже на роковую тропу страсти и испуганно удивившуюся внезапно обнаруженным в теле незнакомым ощущениям. Как мне это было знакомо! Со мной подобное тоже случилось в юности. Меня тоже остро обожгло страстью в пятнадцать лет.
      Но можем ли мы до конца проникать во все эти оберегаемые ото всех тайны друг друга? Мы сняли с себя все запреты, отмели все ограничения. Но по силам ли такая свобода человеку? И не я ли сам подтолкнул ее к полному освобождению от всяких узд, даже необходимых?
      Странно, одна лишь ее фраза, произнесенная по телефону: да, позавчера на даче мы с ним долго любили друг друга, все не могли насытиться, очень долго это длилось — сразу же ввела меня в невозможное состояние чада, безумной игры с зеркальным отражением, сладкого угара, сумасшествия, боли, любви, нежности, ненависти к ней. При этом я почему-то пытаюсь уверить себя, что мне нравится, что она нимфоманка. Но, проникая в свою душу глубже, я осознаю: ведь это действительно так. Неужели я сделал ее такой? Да, мне откровенно нравится, что, оставаясь наедине, она выходит за пределы своего тела и медитирует и что ее сексуальные медитации сродни исступленным молитвам какой-нибудь верующей, необходимым ей и исцеляющим ее душу и тело. Может быть, таким же молитвенным целебным актом является и ее любовь со всеми нами, которой она предается теперь столь самозабвенно? Наверное, мне хотелось бы даже, вдруг с испугом и каким-то изумлением думаю я, чтобы она все время пребывала в этом состоянии высшего взлета, граничащем то ли с бессмертьем, то ли со смертью. Да, это почти смерть. Или, возможно, бессознательное тяготение к смерти, как к выходу в беспредельность любви. И это я подталкиваю ее к ней?
      Теперь ей нужны все — старые и молодые, мужчины и женщины. Она одновременно любит меня, пятидесятидвухлетнего человека, и шестнадцатилетнего мальчика, сына своей двоюродной сестры, и в то же время страстно увлечена еще подругой, с которой познакомилась несколько лет назад на обсуждении спектакля в театре, но физически сблизилась совершенно внезапно для себя, благодаря чистой случайности, в последние месяцы. И вот недавно неожиданно возник еще параллельный роман с молодым мужчиной, ее сверстником, и она все чаще предпочитает встречи с ним встречам со мной.
      Всякий раз она простодушно и доверчиво рассказывает мне о своих новых увлечениях, и я все глубже осознаю: остановиться она уже не может. И что делать? Что делать, если для женщины, которую ты полюбил, ты стал уже не единственным. Вчера еще, возможно, ее можно было остановить предложением своей руки, но я не готов был к этому. Сегодня я готов, но моей руки уже не нужно. И я чувствую, ее любовь — выше рассудка, прагматических установок, правил, имеет какое-то внеземное происхождение. Она просто уже не может противиться мощному потоку человеческой чувственности, который обрушивается на нее. В этом потоке она прочитывает некую высшую волю и, как пчела или бабочка, считает себя предназначенной испить нектар с каждого цветка. Это колесо ее бесконечной любви, в которой я стал только одним звеном, только спицей, начало вращаться при мне; возможно, я сам дал первоначальный толчок ему, но теперь его бег приобретает еще большую стремительность. А она, похоже, постепенно выходит из-под контроля — моего и своего собственного. Что с ней будет? Я чувствую: назревает, медленно наползает катастрофа. Но как не дать ей разразиться? Я, именно я обязан был, должен был уберечь ее, как-то укрыть от подступающей беды, но не смог сделать этого. Я позволил ей стать слепой жертвой захлестнувшей ее с головой стихии сил. Я сам пробудил их в ней, разрешив ей жить в любви и откровениях.
      Меня порой трогает чистота, которую она сохраняет. Безоглядно отдаваясь чувству, исполняя обряд соединения с другим началом с безумной щедростью, все совершая с любовью, она остается необыкновенно чиста. Не раз я ловлю себя на ощущении или внутреннем предзнании, что ее душа ребенка пребывает при этом нетронутой и прозрачной. Или это я очищаю каждый раз ее душу своей любовью? Или, напротив, я ошибаюсь, и мы оба в грязи? Скорее всего налицо и то, и другое, и третье.
      — Да, ты — искательница ощущений,— шепчу я, чуть приоткрывая глаза и сквозь полуопущенные ресницы наблюдая в зеркале отражение какого-то незнакомого человека.— И я благодарен Богу, что он подарил мне любовь к тебе, а тебе — роковую привязанность ко мне. Твои и мои откровения — это тот же акт соединения. Но и почти смерть. Что, если все завершится нашей гибелью? Пожалуй, лучше не думать об этом.
      Глаза затягивает какой-то дымкой, я закрываю их и снова вижу ее. Вот она, высокая, белая, с черными волосами, подходит ко мне совсем близко, закрывает мне рот своими влажными губами, вот... Как, однако, беспокоят и волнуют меня ее встречи с другими. Да, я хочу все знать о жизни ее души, ее тела, но это граничащее с абсолютным веденьем знание разрывает меня на части. Так не должно быть, пытаюсь я убедить себя. Если ей радостно, если она находится в состоянии полета, блаженства, пусть будет так. И я, как ребенок или как старец, действительно пытаюсь радоваться ее счастью. Но вместе с тем мне невыносимо больно. Отчего мне так больно? Говорит слепая ревность? Бешенство и ярость собственника, у которого на его глазах крадут самое дорогое, что он имеет? Или это измена, и ты — ее свидетель? И ее предательство заложено в самой ее природе?
      Нет, побуждения тела священны, они вызваны природой, игрой стихий. Ее тело свободно в этой игре, она — небесная бабочка, вольная птица, быстрая ласточка, в избытке жизни порхающая над сверкающей рекой. Важнее то, кому принадлежит ее сознание. Любовь — это не контакт тел, любовь — контакт сознаний. Ее сознание принадлежит мне, считаю я. Но так ли это? Вот где может таиться измена. Но все это так невесомо-воздушно, так хрупко. И управлять этим почти невозможно.
      Измена приходит в твою любовь, в твою жизнь, когда происходит измена сознания в ней, любимой. И любящая превращается в нелюбящую. Выдержу ли я такую измену? Выдержит ли ее мой мозг, мое сознание? Понимает ли это она, думает ли о своей ответственности за меня?
      Похоже, я схожу с ума. Ко мне подчас приходит такое состояние, когда я на несколько часов словно полностью теряю контроль над своим восприятием, не отдаю отчета, где нахожусь, что делаю.
      Вот и сейчас в своем воображении я вижу лишь ее и ее белое роскошное, наслаждающееся тело, упругие шары ее грудей со вздувшимися светло-розовыми сосками, ее божественные длинные бедра, темную щель ее лона; все же другое, и я в том числе, воспринимается мной только как орудие, созданное для успокоения ее организма, ее ублажения. Она никого не выделяет в своей любви, она любит всех, говорю я себе. Она привязана ко всему и всем, и все и вся привязаны к ней. Вся она — орган божественного наслаждения, утешаю я самого себя, и, возможно, она действительно находится всегда в совокуплении, в связи с одним лишь Богом, а мы все — только проводники, только исполнители ее и Его воли. Вот и теперь я в пустой комнате в ночном городе, до нее десятки километров, скопище домов, трубы котельных, летящие по проспектам машины, река, мосты, пустыри, снова нагромождения зданий, но плоть, которая чудесной силой будет сейчас исторгнута, выброшена из меня, все равно войдет в нее. И это будет опять акт соединения, космического слияния, абсолютного сращения с ней.
      Где бы я ни был и чем бы ни занимался, я всегда в ней, всегда связан с ее душой, с ее телом, с ее лоном. Мое тело мне не принадлежит. Оно всегда — только точка встречи с ней.

      Сейчас утро, половина шестого. И я снова думаю о ней.
      Мне пятьдесят два, ей — двадцать семь. Нас разделяют двадцать пять лет. Что это? Пропасть или только ров, который можно перепрыгнуть? Я — однолюб, она — многолюбка. Преодолимо ли это противоречие? Здесь бездна. Как перейти через нее? Кроме того, я неудачник, я ничего не добился в жизни. Имею ли я право в таком случае на абсолютную любовь? На ту любовь, которую ищет и не находит она?
      Не все так просто. Есть целый ряд вопросов, ответы на которые должны быть даны. Только в этом случае ты можешь думать о завоевании любимой женщины.
      Родом из семьи цирковых артистов, я уже с раннего детства работал акробатом и гимнастом. Потом была -армия. Я попал в особую, глубоко законспирированную группу спецназа. Наши командировки осуществлялись в различные районы земного шара. Именно в спецподразделении я отточил до виртуозности мастерство ножевых ударов. Навыки пригодились, когда я вернулся в цирк. Вместе с двоюродной сестрой, работавшей до этого в сложном гимнастическом аттракционе и ставшей моей женой, мы создали номер, с которым объездили весь мир. Распятая ослепительным светом прожекторов, полуобнаженная, жена стояла, прижавшись спиной к деревянным щитам, а я с расстояния в семь метров под рокот барабанов бросок за броском создавал, конструировал из блестящих ножей на глазах у публики сверкающий, причудливый по рисунку контур ее тела. Ножи со звоном вонзались в дерево в двух-трех миллиметрах от ее кожи, почти касаясь друг друга. Малейшая ошибка могла привести к смерти. Но каждый вечер под рокот барабанов мы опять и опять начинали свою смертельную игру. Мы щекотали нервы публике, играли на ее неосознанной жажде крови и смерти. Но никто не знал, что каждый вечер перед представлением мы прощались. И никто не догадывался, что всякий раз, едва начинали греметь барабаны, а литые ножи все в убыстряющемся темпе вонзаться вокруг тела и как бы сжимать его, к жене вместе с восторгом и диким страхом приходила разрядка: к последнему удару, когда нож вонзался над теменем, едва не прихватывая ее волосы, она будто пьянела, и тело ее сотрясали конвульсии оргазма. Как мы любили друг друга после! Только в моих объятьях жена постепенно приходила в себя. Муки ожидания смерти всякий раз увенчивались небывалым сладострастием.
      — Боже, как я счастлива! — шептала она каждую ночь, целуя меня.
      — Давай бросим все! — убеждал я.
      — Нет, я не вынесу пресной жизни,— шептала она.— Я верю в твою руку.
      Конечно, риск всегда есть в работе циркового артиста. Риск изначально входит в понятие цирковой профессии. За риск нам платят. И я не ошибался. Не ошибался, за исключением последнего раза.
      Наверное, я никогда бы не ошибся, если бы не усомнился вдруг в моей любимой. Произошла измена. Нет, не ее тело изменило мне. Изменили ее дух, сознание. Она вдруг по-настоящему полюбила молодого акробата. Однажды перед вечерним представлением она сказала, что уходит от меня, что ее уход не станет драмой, я легко найду новую ассистентку.
      Мы выступали вместе еще месяц. Но на самом последнем представлении в моем сознании произошел роковой сбой. Он не мог не произойти. Исчезла уверенность.
      Уголовное дело было возбуждено, но вскоре закрыто за отсутствием состава преступления. Тем не менее меня поскорее выпроводили на пенсию. У меня были сбережения, я купил двухкомнатную квартирку и вот уже пять лет живу в этом поволжском городе, с которым меня не связывает ничего, кроме могилы жены и женщины, которую я сегодня с нетерпением жду.
      Со времени гибели жены минуло пять лет, уголовное дело давно закрыто, мне никто не предъявляет обвинений, но я сам до сих пор не знаю, что это было тогда: случайный сбой в сознании, приведший к несчастному случаю, или намеренный расчет? Кем я был тогда, на том последнем роковом представлении: профессионалом (да, у всякого профессионала по теории вероятности могут быть ошибки) или глубоко уязвленным человеком, одержимым неуправляемой маниакальной страстью? Но был, возможно, и иной, третий вариант. Может быть, в тот вечер я впервые потерял контроль над своим сознанием, и моим телом, моими навыками распоряжался кто-то третий. И именно этот третий стал убийцей? Третий, который не имел потом памяти о случившемся?
      Только бы не потерять эту память снова. Лишь женщина, которую я жду, обладает способностью успокаивать меня.
      Я взглядываю на часы с круглым циферблатом, стоящие на столе. Да, я хочу ощутить и понять, можно ли любить человека, если знать о нем все. Я не утаил от нее буквально ничего. Я все поведал ей о своей жене, о ее непонятной гибели. О своем спецназовском прошлом, где нас приучали убивать, не задумываясь. Понимаешь ли ты, спрашивал я, что это такое? Возможно, во время того последнего представления во мне еще жил тот человек, тот белковый робот, тот зомби, который способен совершать немыслимое, не задумываясь. Мы всегда живем под информационным потоком. Мы не ощущаем его, но он проходит постоянно через наше сознание. Возникают в голове иногда странные образы. Что это? А это — и прошлое, и будущее, и еще нечто. Чужие информационные потоки часто становятся частью сознания. Порой у меня бывают видения: это не мои руки лежат на столе, а чьи-то перепончатые лапы. А в голове — странные образы. Это значит, некий чужой поток сознания вклинился в меня.
      Но она улыбалась и горячими нежными пальцами ласково гладила мою руку:
      — Не пугай меня. Я все равно не испугаюсь! И не наговаривай на себя. Я не знаю человека более доброго, чем ты, и более верного слову, более обязательного в любви, нежности, преданности.
      Черная дыра, пришельцем из которой я себя ощущаю, может закрыться только пеленой любви. После гибели жены я жаждал оздоровления, возрождения в душе новой надежды. Но так случилось, что я полюбил нимфоманку, все существо которой стремится раствориться не только во мне, а во всем бесконечном мужском мире.
      Вся женская плоть, беспредельно манящая мою душу, была целиком и полностью олицетворена для меня в ней. Но я не был для нее воплощением всей мужской вселенной, я стал для нее лишь одним из многих.
      И теперь я, собственно, прошу у судьбы малого: я молю Бога, чтобы она лишь любила меня так же, как любит всех остальных. Ведь она не выделяет никого отдельно в своих привязанностях, пусть и не исключает меня из круга своей любви. Я согласен терпеть такую муку, согласен испытывать и переносить любые унижения, только бы она была жива, только бы иногда залетала в окно моего дома как яркая весенняя бабочка. А я подожду, я прошел школу терпения, я могу терпеть боль бесконечно, терпеть боль и нечеловеческие пытки меня тоже учила жизнь, и я буду стоически и терпеливо ждать ее многие годы. До самой смерти или, если чудо случится, до того момента, когда она появится на пороге и навсегда останется в моем доме.
      Она придет около девяти утра, но как трудны, как невыносимы эти минуты ожидания. Сегодня у нее — новый виток любовной карусели. А это — новый виток моей муки, моей пытки. К кому она пойдет после меня? Выйдя из одного эпизода, она тут же входит в другой, и в этом — ее истинная жизнь, а возможно, и правда женской жизни вообще. Она просто находит в себе смелость воплощать ее, претворять в реальность. Она делает то, что, может быть, хотят, жаждут делать и все другие женщины. Но они не решаются порой пойти до конца, а она, авантюрная и любопытная по своей природе, доверчивая, как ребенок, открыто и безоглядно кидается навстречу любым дуновениям внутреннего зова.
      Я пытаюсь вспомнить и набросать рисунок ее жизни только в последние дни. Утром она со мной. Это была, кажется, пятница. В послеобеденное время и всю ночь — игры с молодым художником-дизайнером из какой-то фирмы на его даче на берегу Волги, в Займище. В начале следующего дня, в субботу дома — она возится со своим пятилетним сынишкой, ждет мальчика, сына своей умершей в прошлом году двоюродной сестры, которого страстно любит наполовину по-матерински, наполовину по-женски. Весь день отдан возне с детьми, главное событие — поездка и купание на Голубом озере. Но вечером и ночью она уже совсем в другой части города — у подруги в Малых Клыках, занята с ней любовными играми. Наутро в воскресенье, где-то в десять часов, у нее свидание в парке с сельским фермером. Раз в месяц этот пожилой фермер, чьи земли находятся в двухстах километрах от города, приезжает к ней на “джипе” с огромным букетом цветов. Свидание, как правило, происходит в центральном парке у реки на одной и той же скамейке. Расставшись с фермером — идет уже вторая половина воскресенья,— она тут же опять встречается с молодым художником.
      Так выпадали карты — по ее рассказам мне — в ее любовной игре в последние три дня. Какие очертания, какой причудливый рисунок эта игра в любовные карты примет сегодня, в понедельник? К кому она побежит на тонких каблучках своих туфелек после встречи со мной? К кому я ее отпущу?
      — Моя жизнь — волнующий роман,— улыбнется она, находясь уже в дверях.— Я благодарна тебе за чудесную страницу, которую мы вместе прочитали,— и с той же светлой, радостной улыбкой на лице она прижмется горячими губами на мгновение к моей холодной щеке и тут же исчезнет.
      Может быть, такова женская природа вообще, думаю я, и она — ее отражение, она — явь этой природы? После того как я остался в жизни один и душу все чаще и неотступней стала томить тоска, у меня тоже возникло несколько переплетенных друг с другом романов с женщинами. Правда, после встречи с ней они как-то незаметно и тихо опали с меня, как с едва заметным шорохом опадают с дерева высохшие листья. Меня безумно стали волновать лишь ее романы. Они заполнили всю мою жизнь.
      Конечно, мы все находимся в кругообороте каких-то любовей, физических контактов разной степени силы и значимости. Наша жизнь — это энергетические шары любви. Они катятся по жизни, соприкасаются друг с другом, порой сливаются воедино, снова разъединяются.
      И вот в ближайший час ее огненный шар, полный какой-то чудесной, волнующей энергии, влетит в мою дверь, чуть приостановится, затем медленно приблизится ко мне. Как все это необыкновенно возбуждает мою душу!
      Она будет сидеть в моем кресле, непорочно-идеальная и прекрасная, в ее глазах будет светиться любовь, легкое лукавство, понимание. Она снова будет казаться мне чудесной, чистейшей девственницей. И это будет так на самом деле. Потому что все, что было до этого, прежде, раньше, когда-то, все ею уже забыто. Все будет для нее как в первый раз. И в первый раз все будет для меня. Она будет первая женщина на земле, а я буду для нее первый мужчина, и мы со сладостным ужасом отчаяния и восторга впервые в своей жизни дотронемся, робко коснемся друг друга. И вновь завертится, закружится большая золотая колесница, управляет которой — Бог.

      Бесконечно ее ожидание. Оно выматывает все силы, изнуряет. Я не могу ничем заниматься. Я весь в напряжении. Не могу есть. Не могу даже читать. Я жду лишь ее.
      Она — другой полюс жизни. Если я минус, она — плюс. Если я плюс, она — минус. Наше соединение подготовлено тысячелетиями медленной эволюции. Мужская цивилизация соединяется с женской в миллионах тел. Всякий раз это акт космического значения. И всякий раз это тайна.
      Я всегда с каким-то восторгом смотрю на ее божественную щель в низу живота, меж бедер. Эта щель, окутанная розовыми трепещущими лепестками, в темной густой дымке черных волосков, почти закрытая ими, словно вход во всегда таинственный и незнакомый другой мир. Уже только взгляд на эти бледно-розовые лепестки переворачивает мне душу. Кажется, там скрыта какая-то тайна, что-то непостижимое и роковое. Всегда с неудержимой силой тянет смотреть на этот вход в инобытие или ласково и бережно касаться его пальцами, губами, языком, всем, что есть в твоем теле. И это чувство восторга и страха, просыпающееся в тебе, не воображение, не фантазия. Здесь, у входа в иной мир, с тобой происходит чудо преображения — все напрягается в твоем теле, кипит, ты находишься в какой-то высшей точке своего развития. В эти минуты ты, человек, теряешь свое имя, возраст, пол, национальность, свой социальный статус, мировоззрение, образование, профессию, свою соотнесенность к определенному времени — все. Ты — сгусток необычайной энергии, пылающая плазма. Ты становишься бесконечным и бессмертным, и то ли вопль радости и торжества, то ли стон или предсмертный крик вдруг вырываются из твоего горла.
      И это чудо моего преображения, моего пересоздания в другое, более высшее, существо происходит благодаря ее божественно прекрасному телу — золотистым волоскам на ее подобным колоннам беломраморных ногах, тонкой ложбинке на ее гладкой спине, налившимся чудесной радостью наслаждения сосцам ее грудей, блеску и нестерпимому сиянию ее радостных глаз, перезвону прозрачных льдинок в ее голосе, судорогам чистой страсти, волнами бегущим по всем ее членам. И нет ничего в жизни выше и сладостнее этого вдруг с неукротимой силой вырывающегося наружу извержения телесно-духовной радости — всякий раз это наше новое рождение и одновременно наша смерть.
      И в ожидании этого мгновения — я весь в напряжении чувств, слуха. Я угадываю ее передвижения по городу, по пересекающим друг друга улицам, касания ее с другими людьми, ее приближение ко мне.

      Когда она наконец появляется на моем пороге во втором часу дня, я весь уже вымотан и выпотрошен до предела. Наверное, я бы так же чувствовал себя, если бы в одиночку разгружал вагон с мешками песка или соли.       У нее тоже далеко не свежий вид.
      — Прости меня, миленький мой! Заждался? Как ты тяжко страдал! — она с жалостью смотрит на меня и медленно ласково гладит пальцами мою щеку.— А я спала, не могла проснуться. Сынишка и мать старались меня не будить. После того как мы поговорили с тобой вчера, позвонил этот... Помнишь, я как-то упоминала об одном молодом охраннике? — она назвала имя, это была еще одна история ее любви, связанная с каким-то молодым бандитом или мафиозником.— После звонка он тут же прикатил за мной на машине. Один его приятель оставил ему ключи от квартиры. Часа в три мы уже заснули, а тут вернулся хозяин с гурьбой друзей. Кто-то из них был пьян, рвался ко мне. Началась драка. Нам пришлось уйти, и вот только в шесть утра я добралась до дома.
      Меня всего переворачивает, передергивает от ее слов. Боль, любовь, невыносимый стыд, сомнения — все живет одновременно во мне. С окаменевшим, мрачным лицом я иду из прихожей в комнату, сажусь в кресло. Она присаживается в другое кресло, напротив меня.
      — Почему ты не радуешься мне? Почему молчишь? Ты ревнуешь? А сам уверял, что не будешь ревновать.
      — Господи, я боюсь за тебя! — угрюмо и раздраженно говорю я.— Постоянно какие-то дачи, чужие квартиры. Или еще хлеще: то ты с кем-то на берегу речки, то в лесу. Не думаешь ни о своей репутации, ни об опасности. Везде бродят люди. Они же могут специально охотиться за такими, как вы. Убьют или надругаются. Вот и сегодня... Почему тебя так манят чужие квартиры?
      — Но ты же знаешь, у меня дома мать, сын. У этого моего бандита дома тоже мать -пенсионерка, да еще тетка. Где нам было любить друг друга?
      — Скоро ты доведешь меня до такого состояния, что я буду давать тебе ключи от своей квартиры, а сам — уходить.
      — И что? Действительно дашь?
      Я долго смотрю ей в глаза, с грустной усмешкой киваю.
      — Дам... Что тебе принести? Чай, кофе?
      — Чай. Только покрепче.
      Я приношу из кухни две чашки с горячим, густо заваренным чаем и блюдечко с печеньем и кексами. На другом блюдечке — два больших зеленых яблока.
      Да, я хотел радости и праздника. Но праздника не получилось. Может, его никогда и не будет. И не надо все знать о человеке. Обязательно нужны умалчивания, утаивания. Не всегда нужна правда. Чаще необходимей ложь, незнание, ограничение.
      — Обычно в нашей цивилизации, мужской по преимуществу,— продолжаю я,— женщина предстает как богиня разрушения, деструктивное начало. А ты представляешься мне ангелом, отданным на поругание Дьяволу. И у меня ощущение, что он вот-вот разорвет тебя. Ты еще не понимаешь, не догадываешься, какой дикий зверь, какой ужасный бес таится порой в некоторых людях. Да, ты ангел,— тихо повторяю я.— Чистый, незапятнанный ангел.
      — Ангел... Нашел ангела... А кто ты? — спрашивает она.
      — Один из бесов. Их вокруг тебя много. Один из них.
      — Наверное, ты — раненый бес. А вот твоего чистого ангела один из моих поклонников назвал шлюхой. Не обольщайся на мой счет. Внутри идут какие-то процессы. И я не думаю, что они на пользу моей душе. Возможно, я была ангелом. Пока не полюбила мужа, потом тебя. Пятен на мне теперь достаточно.
      — Покажи мне своего обидчика,— тихо говорю я.— Покажи, и его не будет.
      — Я шучу! С тобой и пошутить нельзя.
      — Я полностью в твоей воле. И любое твое слово воспринимаю серьезно.
      Внезапный испуг, исказивший было ее лицо, тут же сменяется улыбкой: она смеется — прозрачные, хрустальные льдинки ее голоса будто со звоном, как жемчуг, рассыпаются по комнате, но неожиданно замолкает. И уже как-то тяжело, пристальным взглядом смотрит на меня:
      — Боже, ведь я же медленно, но неотвратимо гублю тебя! Я действительно разрушительница. Мы говорим друг другу все, но главного не говорим. Посмотри, каким ты стал! Все твои дела, работа заброшены.
      — Да.
      — Ты только постоянно ждешь меня. Мне кажется даже, ты иногда денно и нощно выслеживаешь меня.
      — Да, выслеживаю.
      — Вот уже и в самом деле готов отдавать даже ключи от квартиры для моих встреч.
      — Готов.
      — В кого я тебя превратила? Как я унижаю тебя всем этим! Нам нужно остановиться. Обоим. Пора.
      — Да, пора.
      — Я давно хотела признаться. Я тоже не могу уже выдерживать этот поток земной любви, который проходит через меня, через мое тело. Всю эту охоту и бесконечную гонку за ощущениями.
      — Вот и остановись!
      — Остановись! Ты останови меня. Откажись от меня первым. И мне будет легче отказать потом всем другим. Унизь меня, вышвырни вон, нанеси такое чудовищное оскорбление, которое я бы не смогла вынести и простить. Не смогла бы с этим оскорблением жить. Скажи, что я гулящая дрянь, последняя шлюха!
      — Нет, я не смогу сказать этого.
      — Скажи, что я, как кукушка, бросила на других ребенка, забыла о матери. Не бываю совсем дома. Что у меня грязное тело!
      — Нет, нет.
      — Что ты брезгуешь встречаться со мной, брезгуешь даже дотрагиваться до меня!
      — Ты мной не побрезгуй,— страдальчески морщась, шепчу я в ответ.— Ты меня прими... такого. А я — никогда!..
      — Тогда убей. Да, убей. И дай тем самым свободу!
      — Свободу от меня? — тихо спрашиваю я.
      — Да! И от всех! Я устала от всех людей с их бесконечными просьбами и мольбами.
      — Ты... полюбила? — спрашиваю я.— Полюбила кого-нибудь?
      — Да. Полюбила. Я поняла это сегодня ночью. Окончательно.
      — Ты полюбила этого молодого бандита?
      — Милый мой... Милый и несчастный. Как ты мне близок и как далек!
      Я молчу. Я вымотан до предела, и у меня нет уже никаких сил. Что-то происходит, мне кажется, с моей головой. Временами мне представляется, что я теряю сознание. В голове — какие-то странные образы. Возможно, кто-то другой уже поселился в моем теле, и тело мне сейчас не принадлежит. И не принадлежит уже мне моя воля.
      Вот она, измена. Не ее тело мне изменило. Ее дух, ее сознание. Там произошли какие-то незаметные на внешний взгляд, но коренные перемены. Там втайне вызревала, а потом проявилась и грянула катастрофа. Что же происходит теперь со мной?
      Такое случалось, мне кажется, в том далеком прошлом, когда перед выполнением задания нас погружали в состояние мягкого гипноза и управляли подсознанием, вводя различные команды и задавая программу. Голос и тогда возникал, казалось, из самых недр, из глубин духа. Это был ее голос?
      Ее голос доносится до меня уже откуда-то издалека:
      — Знаешь, не раз, когда я бываю физически близка с тобой или с кем-то другим, я ловлю в глубине себя ясное ощущение просвечиваемости. С трудом могу это объяснить. Словно сквозь нас, сквозь наши тела виднеется свечение невидимого огня. И ко мне приближается существо другого порядка. Понимаешь, сквозь тела, которые то ли существуют, то ли уже не существуют, просвечивает еще и третье, неведомое существо. И я все чаще чувствую, что не хочу уже больше испытывать земную любовь. Я испытала все ее виды, все оттенки. Я любила саму себя, я любила ребенка, мужчин, женщину, девушку, стариков, юношей, старух. Я не говорила тебе, но я испытала даже любовь животных. Всю любовь, какая есть на земле. И теперь я хочу узнать высшую любовь. Ту, что за пределами жизни, за пределами тела. Ты называешь меня нимфоманкой. Наверное, это так. Я уже не удовлетворяюсь земной любовью и хочу познать любовь высшего существа. Поэтому если ты хочешь остановить меня в моей земной любви и любишь мое тело, убей его! Не отдавай его больше другим. Если любишь не тело, а сознание, раздели их. Освободи душу от тела. Дай мне эту последнюю свободу! Конечно, я была счастлива, молода. Но, наверное, я имею право после долгих лет опустошающей земной любви отогреться в пламени любви небесной? Я наполнюсь этой любовью до краев. И возьму это счастье целиком. Ты скажешь: отвергая тебя, я оскорбляю в тебе мужчину, самца. Но не Божество, не сверхчеловека! Унизив самца, я поддерживаю, выращиваю другое. Я приподнимаю тебя на твоих же крыльях. Да, больно, может быть, жутко, но это — скальпель хирурга, отсекающий тебя от власти плоти, в которой мы все погрязли. Поэтому, отвергая тебя и других, я спасаю вас. А приближая, гублю! Общаясь со мной, ты создавал меня равной себе, подобной себе. Отмывал меня от иллюзий, от снов, ненужной веры. Я доверяю тому опыту, который приобрела. Но хочу уже иного опыта. Любви с ним, с Высшим существом! Вот в чем суть моей измены тебе. Ты одержимый. Но ведь и я одержимая. Мы равны. Молчишь? Почему ты молчишь? Ты слышишь меня? Слышишь?
      Голос то возникает, то пропадает. Этот голос я знаю давно. Я подчиняюсь ему беспрекословно, какую бы программу он в меня ни вводил. Даже если это программа на уничтожение и самоуничтожение. Его я не могу ослушаться. Мне кажется, этот голос звучит уже во мне самом. Как собственная мысль, собственное непобедимое желание. Но почему он теперь так отдаляется? Почему звучит уже издалека? Возможно, даже из другого мира.

      Когда я прихожу в себя, в квартире никого уже нет, почти темно, в окнах стынут густые получерные сумерки. Льет дождь. Ровный гул падающей воды явственно доносится из открытой форточки. Похоже, это даже не дождь, а сильный ровный ливень.
      Я лежу на полу. Почему-то я одет в серые брюки и красную рубашку. Я помню, утром я был в домашнем трико и коричневой рубашке-безрукавке. Значит, я выходил на улицу? Я медленно поднимаюсь с пола. На зубах вдруг скрипит песок. Откуда этот песок во рту? Мне с трудом вспоминается — канва памяти тут же рвется на клочки, что я долго лежал на пляже. Как я там оказался и где находится этот пляж — за вокзалом, за веером железнодорожных путей, где широкий разлив Волги, или там, где холмы центрального парка возле городского кладбища круто ниспадают вниз, к пойме Казанки? Видимо, когда я лежал, лицо, губы, нос упирались в землю, в белый кварцевый песок. Выходит, я был без сознания? А что было до этого? Однако ничего больше я не могу вспомнить. Я с трудом стаскиваю с себя брюки, стягиваю рубашку. Все, оказывается, полусырое. Видимо, дождь и привел меня в чувство, согнал с пляжа.
      Долго с закрытыми глазами стою в ванной под холодным душем. Пристально всматриваюсь в себя в зеркале. Лицо сильно заросло щетиной. Но утром я, как всегда, брился. Странно, такая щетина у меня вырастает, когда я не бреюсь дня два. Выходит, минуло двое или даже трое суток? И она ни разу не позвонила по телефону, не постучалась в мою дверь. Где она пропадает все это время? Опять — в бесконечной охоте за ощущениями, в этом аду или раю любви?
      Утром, на рассвете, погрузившись в короткое забытье, я вижу ее во сне.
      — Последний раз в жизни я насладилась земной любовью. А теперь получу наконец любовь высшую, которую здесь не испытала,— произносит она шепотом, лежа обнаженной на траве и глядя на меня снизу вверх блестящими, горячими глазами.
      Я стою над ней, и она, невыразимо прекрасная, радостно улыбается мне:
      — А ты посланник того, кого я теперь люблю? Ты проводник? Ты проведешь меня из мира любви земной в царство любви небесной?
      Снова густые получерные сумерки за окном. Дождь прекратился, уже не стучит, не хлещет по асфальту.
      Телефон молчит. В нем сосредоточено, кажется, какое-то извечное молчание. В сердце камнем — тоска, мысль о покое.
      И только на исходе второй ночи после моего окончательного пробуждения и выхода из бессознательного состояния, снова увидев ее во сне, желанную и прекрасную,— она опять говорила о своей любви к Высшему существу,— я неожиданно вспоминаю все, что случилось на берегу Казанки, в полукилометре от пляжа, в самых мельчайших деталях и подробностях. Да, я, как всегда, выслеживал ее. Я делал это и раньше, чтобы быть рядом в случае опасности. Но в этот раз я, именно я и никто другой, тайно выследив ее, и совершил то, что мне надлежало почему-то совершить. Мне казалось, что я выполняю ее собственный приказ. Ослушаться, пойти поперек ее воле я был не в силах. В меня словно была введена программа, и я обязан был ее выполнить. Я снова был тем белковым роботом, тем человеком-зомби, который был способен совершать немыслимое, не задумываясь.
      Два коротких, почти незаметных взмаха рукой, и два клинка, со свистом разрезав воздух, мгновенно вошли в переплетенные друг с другом тела. Лица мужчины я не видел. Он меня не интересовал. Я смотрел на лицо любимой женщины.
      — Ты хотела высшей любви. Ты сейчас с ним? С ним? — в каком-то безумии шептал я, продираясь потом сквозь кусты, а затем выйдя на тропинку, бегущую к пляжу.
      Вот оно — ощущение близости покоя, которое томит меня уже не первый раз. Теперь моя очередь. Если нет для нас любви в дне земном, будем искать ее в дне небесном.
      Два начала — гипертрофированная женская любовь и мужская агрессия, стремление мужского “я” к войнам, высокой энергии — обязательно находят друг друга в жестоком противостоянии, правя миром. Судороги этой страсти сотрясают всю природу, все общество, ничего не оставляют в покое. В судорогах этой страсти все мы живем и гибнем.
      Я искал Абсолют в ней, конкретной женщине. Она — во всех нас, и неудовлетворенная — в Высшем существе. Как соединить это противоречие? Только одним способом — уходом в Абсолют, исчезновением в бытии и не-бытии одновременно, высшей любовью, которая есть вместе с тем высшее отрицание.
      Сегодня на рассвете я уйду вслед за ней. Там, на том же месте. Рука не дрогнет. Что ни говори, это рука профессионала.
      Признание, оставленное кровью прямо на месте происшествия, тот же самый короткий клинок, торчащий из тела — следователю, который будет вести уголовное дело по факту убийства и самоубийства, думаю я с усмешкой, останется лишь некоторая скучная волокита с оформлением бумаг, и дело можно будет закрыть и сдать в архив. И забыть навсегда.
      Однако уже светает. Пора собираться.
      Я вспоминаю простенькую историю, рассказанную ей и похожую на притчу. В детстве она и ее отец воткнули в землю во дворе своего старого дома два саженца тополя. Ее саженец рос хилым, чахлым уродцем — его душили стоявшие рядом большие деревья. Саженец отца, напротив, рос быстро и весело. И вот однажды она увидела, что ее деревце надломано почти у корня. Минуло еще несколько лет, тополь отца поднялся и стал красавцем. Но как она была поражена, когда всего через полгода, заглянув во двор дома, где жила в детстве, уже не обнаружила ни тополя, посаженного отцом, ни других деревьев — земля была ровно залита серым полотном асфальта.
      Во дворе появились люди, имевшие другое сознание, и двор преобразился согласно их наметкам. Кто теперь вспомнит, говорила она с удивлением, что на пятачке, плотно забитом машинами, когда-то росли деревья? И кто вспомнит о нас, думаю теперь уже я, живших на этой земле, ослепленных страстью, амоком, убивавших друг друга во имя безумной мечты о любви?
      Исчезают деревья. Исчезают, будто вытаивая из плоти жизни, люди. Похоже, и деревья, и люди никак не привязаны к этому плану бытия. Время быстро смывает все их следы, чтобы, возможно, никто никогда не расшифровал тайну их жизни.
      Я выхожу, оставляя дверь незапертой. Зачем ее запирать?..

1999