ПОРТРЕТ ДОН-ЖУАНА

      Был полдень, асфальт плавился от жары, и бульвар, вознесенный на высокий холм и опоясывающий белые стены Казанского кремля, совсем обезлюдел. Он словно парил в нагретом воздухе и первым подставлял себя потокам солнца. Ниже холма простиралось желтое тело реки с мелькающими там и сям пятнами моторок и тянулись к дамбам, прорезающим воду, городские улицы. Тающие в горячем полудне очертания города уходили за реку и далеко вправо от холма.
      Гудение моторок, шум машин долетали до бульвара глухо, невнятно. Звуки большого города тоже как бы подтаивали и съедались полдневной жарой.
      Сначала на бульваре появился мужчина. Он шел неторопливо, но держась чрезвычайно прямо и словно бы не чувствуя жары. Он был высокого роста, в белых брюках и белой рубашке с закатанными рукавами; в левой руке его была метелка полыни, и он похлестывал ею себя по ноге, не замечая этого. Дойдя до конца бульвара, он некоторое время постоял, глядя на желтую реку, потом также неторопливо и уверенно пошел назад. В тени широкого тополя стояла садовая скамья, и он уселся на нее, закинув ногу на ногу, разбросав руки и закрыв глаза.
      Потом на бульваре показалась женщина. Она шла, опустив голову и играя сумкой. Ржаные, почти рыжие волосы ее были мокры от купания. Движения тела — свободные и быстрые, легкое цветастое платье не стесняло их. Заметив в тени скамью, женщина остановилась, все еще раскачивая на вытянутом пальце сумочку, потом решительно шагнула и тоже опустилась на скамейку.
      И прошло еще какое-то время, в течение которого два человека сидели рядом, не видя друг друга.
      Мимо пробежали три девочки. Потом тихо и неслышно проплыла старуха в черном. Женщина проводила ее медленным взглядом, и тут только, когда она обернулась вполоборота, блестящие глаза ее остановились на лице мужчины.
      Она со все возрастающим удивлением глядела на него, он же, почувствовав этот взгляд, открыл глаза, тоже повернулся — и тут они увидели друг друга.
      Где-то в небе пролетел самолет, его далекий звук на миг слабо коснулся древних стен Кремля, ушел в землю. Полная лени и праздности природа поглотила его. И прошло еще некоторое время, в течение которого два человека сидели молча, не сводя глаз друг с друга. Сгустившийся неподвижный воздух — такое обычно бывает перед грозой — с трудом пропускал сквозь себя и свет, идущий от предметов, и звук; деревья тоже были недвижны, вялые широкие листья их не могли уловить даже слабое дуновение ветра.
      Мужчина видел перед собой незнакомую молодую женщину, глядящую на него открыто и с ничуть не таимым любопытством. Казавшиеся темными от густых ресниц глаза ее переполнял внутренний свет, они лучились и сияли. Блестели и мокрые ржаные волосы. Свет, словно исходивший из глубин ее существа, как будто выражался и в еле заметной и неуверенной улыбке, скользившей по ее лицу. И в то же время тень тревоги и даже невольного испуга обозначилась во всем ее облике. Мужчина успел еще заметить белую шею, выглядывающую из выреза платья, и сильную руку с длинными пальцами, возбужденно трогающими и сминающими то подбородок, то полные губы,— рука словно хотела подняться до глаз, быть может, притушить их блеск или совсем закрыть к ним доступ, но не смогла сделать этого и растерянно упала на колени. Все это увидел вдруг мужчина.
      Женщина же увидела человека с бледным и спокойным лицом. Он сидел прямо и, казалось, совершенно не замечал жары. В левой руке его была метелка полыни. И это-то было самое удивительное: метелка полыни, бульвар, город, жара — все эти обычные, будничные реалии жизни и — он, человек, словно находящийся вне всяких реалий. Она со все возрастающим изумлением вглядывалась в его лицо.
      — Вы так похожи...
      — На кого? — спросил он.
      — На себя. Да-да... Да! — И женщина вдруг нервно засмеялась.
      Мужчина невольно тоже ответил ей скупой улыбкой. Странная логика обнажилась в нечаянном вскрике женщины и в ее растерянном смехе. Да не была ли она, эта женщина, больна душой? Об этом он подумал, снова взглянув на нее. Но нет, свет глаз был ясен, чист.
      Женщина вдруг зябко повела плечом, словно продрогла. Голос ее ломался:
      — Я сказала, что вы похожи... на самого себя,— как бы отвечая его мыслям, проговорила она.— Я хотела сказать... Я не знаю даже, как все это объяснить, всю эту невозможность... Вы здесь, на бульваре, и у вас белая рубашка, и вы такой же, как все? То есть я хочу сказать: время, которое бьется на наших часах,— одно. Сейчас обед, я ходила на пляж купаться... Какая случайность! Я хотела пойти к себе в институт по другой дороге, и только в последний момент что-то меня толкнуло подняться сюда, на бульвар,— говорила она, не зная сама уже, что произносят ее губы, и все не спуская с него взгляда.— И здесь —вы... Как странно, что это вы! Так странно, что мне даже страшно стало в первую минуту...
      Глаза ее блестели. Это были глаза любящей женщины. Он не мог обмануться. Он знал этот блеск. Но мужчина знал и то, что никогда в жизни судьба не сводила его даже на мгновение с этой женщиной.
      — Я не понимаю. Вы, очевидно, путаете меня с -кем-то.
      — Нет-нет!
      — Вы знали меня раньше?
      — Да! Вот именно. Я знаю вас очень давно!
      — Это какое-то недоразумение. Я всего лишь первый день здесь. Я приезжий...
      — Я никогда не видела вас. То есть вот так — чтобы вы были в белой рубашке и метелка полыни в руке... И чтобы вы говорили... Но я очень давно вас знаю. Очень! Как странно, да? — перебила она себя.— Это совсем невозможно, но это так!
      Женщина опять засмеялась: душа ее словно была переполнена счастьем и вот должна была излиться теперь в смехе, и она радостно и свободно засмеялась, а потом схватила его за руку и потянула за собой,— он невольно подчинился ее порыву,— но вдруг остановилась, смеясь уже над своей счастливой рассеянностью, потому что забыла на скамье сумочку. Метнулась за ней. Прибежав назад, радостная, решительная, снова свободно и просто взяла руку мужчины.
      — Я сейчас все-все объясню,— шептали ее губы.
      Жара пылала еще сильнее, и пока они шли по бульвару мимо древних, изъеденных временем стен Кремля, они больше не встретили никого.

      То, о чем я сейчас пытаюсь рассказать, произошло много лет назад. Когда вокруг царят короткий здравый смысл, будничность отношений, с трудом и сам веришь в возможность невероятного. Да и как доверять даже действительно случившемуся, когда это случившееся выходит за черту всего, что уже нажито опытом жизни, освоено до последних подробностей чувствами и разумом?..
      Она была еще совсем девочкой, когда в картинной галерее городского исторического музея, в зале, где висели полотна западноевропейской живописи, вдруг впервые увидела этот портрет. Почему не к кому-то из сверстников, не к живому человеку потянулась тогда душа? И возможно ли в мире такое безумие?
      Но кто может объяснить, каким образом великое искусство пронзает душу и человек, плененный им, оказывается в его власти? Чудо, сотворенное рукой мастера, порой навсегда входит в жизнь.
      Так случилось и с ней.
      Были месяцы, когда она приходила в музей ежедневно и подолгу стояла возле портрета. В иные минуты ей казалось, что граница, разделяющая их, разрушается. Губы на портрете начинали шевелиться, и глаза были полны живого, необыкновенного выражения... Смотрительницы музея уже знали ее. Тоскуя, она часами слонялась в пустых залах, и взор ее был постоянно прикован все к одному и тому же лицу. Проходили годы, но неестественная любовь эта жила, как несбывшаяся мечта.
      Однажды портрет исчез, его убрали, и полтора года он отсутствовал в экспозиции. Для нее это была трагедия, словно она рассталась с близким человеком. Потом картина снова появилась на стене, и это уже была как бы встреча после долгой разлуки. А потом пришло время, когда человек, изображенный неизвестным мастером на старинном холсте, стал почти каждую ночь возникать и в ее снах. Что это было, что ее привлекало в портрете, она не знала и сама. Но чувство нерасторжимой связи прочно и навсегда скрепило ее жизнь таинственными скрепами с жизнью человека, чей облик был запечатлен на тяжелом старинном полотне.
      Тайная надежда поступить когда-нибудь на работу в картинную галерею и всегда быть рядом с портретом привела ее после школы в Ленинград, в Академию художеств, откуда она вернулась уже искусствоведом. Но устроиться в музей ей не удалось: резко воспротивились родители. Отец был профессором мединститута, и знакомые светила городской медицины не раз раньше пользовали ее странную болезнь своим знанием; неукротимое же ее желание работать именно в музее свидетельствовало о рецидиве прежнего недуга... И свою страсть ей пришлось затаить, спрятать.
      Власть портрета над всем внутренним строем ее мыслей и чувств не ослабела и тогда, когда позднее она вышла замуж. Даже когда родился ребенок и его впервые принесли к ней для кормления, она, глядя на него, вдруг поймала себя на том, что ищет в сморщенном личике сына не черты мужа... Именно в ту минуту блаженства, счастья и какой-то пронзающей искры ужаса она поняла уже до конца, что роман ее с человеком, изображенным на холсте неизвестного мастера,— роман вечный.
      И вот теперь этот человек стоял рядом. Живой и такой, как все. Можно было даже как бы нечаянно дотронуться до его руки и ощутить тепло кожи, а не холод холста. Можно было даже заговорить с ним и не думать уже, что это всего лишь сон.
      Да, это был он. Как это ни странно и невозможно было, но это был он... Мыслимо ли такое сходство?
      Терзаемый замыслами, гибнущий от перенапряжения и снова воскресающий благодаря жажде превзойти сделанное до него, не знающий отдыха в своих безмерных усилиях — таков был другой герой этой истории, и он стоял теперь в музее перед портретом своего двойника.
      Поиск абсолюта роковым образом определял судьбу этого человека. Идея абсолюта владела им, она владычествовала над ним не только в его внешних поступках и занятиях, но словно воплотилась в нем самом, перейдя в натуру, поселившись в душе. Жизненные обстоятельства, случайности судьбы, встречи с женщинами не влияли на него. Он живо предавался новым впечатлениям и чувствам, но его собственная природа обнаруживала независимость от них, когда он оказывался перед лицом выбора. И теперь, глядя на портрет своего двойника, он видел в его глазах ту же вечную жажду, что снедала и его собственную душу. Это был портрет вечного беглеца и вечного искателя.
      — Я могу даже до вас дотронуться,— услышал он вдруг слова женщины.— Странно. Могу даже дотронуться,— повторила она удивленно.
      Ему стало вдруг не по себе. Какой-то холод пронзил его, он вздрогнул. Неужели бывает такое сходство? Словно ища подтверждения, он оглянулся, увидел рядом пылающее лицо женщины — правдивые глаза жили на нем каким-то отчаянно-счастливым выражением узнавания, да, узнавания,— и он снова взглянул на портрет.
      Он видел перед собой самого себя — и вместе с тем какого-то странного, чужого человека. Чужого потому, что это не мог быть он, и все-таки это был он, именно он. Словно два я глядели друг на друга не сводя глаз — на стене и в действительности, и он не мог уловить черты, разделявшей эти два мира. Все — и предметы, и ощущения — потеряло привычную связь, смешалось в пространстве и времени. Правая рука, опиравшаяся на рукоять меча, устала, и ему хотелось уже поднять ее, но что-то его держало. Тяжелая золотая цепь, спускавшаяся с плеч на грудь, давила.
      Человек очнулся. В серых глазах двойника стыла затаенная печаль и словно стоял вопрос о чем-то важном. Черты лица были правильны и красивы, но в то же время в них, подобно набегающей тени, проступала жесткость, даже непреклонность. Небольшой рот, плотно сжатые губы... Но был ли это двойник? Это его рука держала рукоятку меча! Он узнал свои пальцы. И это было его лицо! Его собственное лицо!
      “Неизвестный художник XVI века. Итальянская школа. Портрет Дон-Жуана(?). Холст, масло. Картинная галерея Государственного исторического музея...” — снова и снова читал он этикетку, приклеенную к тяжелой раме.
      Да, это был он. Те же волосы. Даже та же привычка смотреть чуть исподлобья. Дон-Жуан?.. Да, так и его называли иной раз. Худая, но сладкая слава эта витала и над ним. Но так его называли те, кто совершенно не знал его! Не понимал! Да понимали ли они и Дон-Жуана?.. Его жадные глаза не пропускали тоже ни одного прекрасного женского лица. В каждой встречной он надеялся найти ту, которая стала бы для него сестрой и матерью, женой, помощницей, дочерью, другом. Это был поиск того же абсолюта. Но каждая новая встреча несла в себе проклятие односторонности. Он находил в женщинах то одно, то другое, и никогда все, и каждый раз тут же бежал прочь.
      Если бы кто-нибудь знал, что ему нужна лишь одна-единственная, та, не найденная, не обретенная...
      — Странно,— наконец проговорил он.— А что, Дон-Жуан был лицо историческое? Странно, что этот портрет совершенно неизвестен. Прекрасная работа.
      — Да, очень хороший портрет,— сказала женщина.
      Они вышли на улицу. За стенами музея стоял тот же жаркий, налитый белым маревом день.
      — Я не знаю, что такое мир. У меня больше вопросов, чем ответов. Но я очень благодарен вам за это неожиданное мгновение. Еще один вопрос без ответа. Как сон,— помедлив, добавил он.
      — Я сойду с ума, если все это окажется опять сном!
      Он вытащил пачку сигарет.
      — Вы молчите? Я столько вам уже рассказала, а вы молчите. Но вы... вы ведь есть? Вы на самом деле есть? Дайте мне эту зажигалку,— вдруг попросила женщина.— Я буду знать, что вы действительно есть, и мне не будет страшно.
      Легкая серебряная зажигалка была еще в его руках. Он протянул ее женщине.
      — Что ж, возьмите... Я думаю, что нам делать,— с некоторой долей растерянности сказал он спустя мгновение.
      Раскаленная площадь глухо разнесла два удара, которыми возвестили о времени часы на Спасской башне.
      — Я понимаю, что для вас значит встреча со мной. Человек на старинном портрете, и вдруг встреча... Со мной или с ним, не знаю... Я сам не понимаю, что означает это двойничество.
      Они еще постояли молча. Подкатили автобусы с экскурсантами, и, глядя куда-то мимо них и мимо женщины, он проговорил:
      — Все это трудно представить и в воображении. Но что дальше? Да, вы встретили меня, а я встретил себя на старинном холсте, но дальше что?
      — Не знаю,— растерянно сказала женщина.
      — И я. Тоже.
      — Как вас зовут? Вы сказали, что вы приезжий. Кто вы?
      — Кто? — непонятно усмехнувшись, переспросил он. И продолжал, уже не улыбаясь: — Давайте договоримся вот о чем. Сейчас вы пойдете к себе на работу. Все, чем вы жили до сих пор,— неправда.
      — Да! Да!
      — Вы не поняли меня. Работа, дом, обручальное кольцо на вашем пальце — это правда, это ваша действительная жизнь. Как у всех людей. Неправда же — я! Все, что было, что произошло сегодня... Ничего не было! Никогда ничего подобного в вашей жизни не было!
      — Зачем? — прошептали ее губы.— Я не понимаю... Зачем?..
      — Зачем?.. Вы не найдете во мне того, кого ищете, а я не найду в вас ту, которую, быть может, тоже ищу. К разному мы стремимся, хотя и к одному! Вы видите во мне человека, в которого влюбились еще в детстве, встретив его портрет. Ваш идеал — в чем-то конкретном. А мой? В чем мой?! Если бы я не понимал вас, но между нами слишком много общего... Вы — человек одной мысли, одного чувства, но ведь и я — мономан! Поймите, и я мономан! Что я вам могу дать? Что вы мне дадите? Если бы мы искали что-то одно...
      — Я не понимаю. Не понимаю!.. Как вас зовут? Скажите!..
      — Если бы мы искали одно и то же,— повторил он,— это было бы, наверное, счастье... Как зовут? — он вдруг грустно улыбнулся.— Наверное, Дон-Жуан. Разве вы забыли? Возможно... Да, возможно, что меня зовут именно так. Не очень это радостно, конечно... (Кому он говорил? Самому себе? Ей?) Но есть еще обыкновенная реальность,— он взглянул ей в глаза.— Вернитесь в нее. Попробуйте! Я не хочу, чтобы вас постигла...— он не договорил.— Внушите себе, что ничего не было. Не было...
      Он повернулся и как-то внезапно исчез за углом дома. Женщина, ошеломленная, стояла неподвижно, чувствуя только свое сильно бьющееся сердце. Кто-то из группы экскурсантов обратился к ней с вопросом, она машинально ответила. Потом еще кто-то спросил ее о чем-то, но она не поняла и только недоуменно глядела в широкое бурое лицо с каплей пота, ползшей по лбу. Но это было не то лицо, не то! — и, отшатнувшись от него, расталкивая людей, сошедших еще с двух автобусов и загромоздивших все пространство у входа в музей, она бросилась за этот забитый людьми круг, в тот клочок пространства, где только что был он, Дон-Жуан, где мелькнула в последний раз его белая рубашка. Она не слышала ни возмущенных возгласов, ни ругани.
      Человек исчез. Его не было на улице. Может, он смешался с толпой? Может, он в том такси, что сейчас на крутом вираже заворачивает за угол? И был ли он? Было ли вправду все это? Ведь прошло всего каких-то несколько секунд! Не может же человек далеко уйти за несколько секунд! Совсем исчезнуть... Не был ли это снова сон, страшный и прекрасный сон?
      Легкая серебряная зажигалка выпала из рук на асфальт...

      Она долго шла по улицам. Прошла почти через весь город и остановилась на каком-то перекрестке, с трудом вспоминая, где находится. Она смотрела на дом, перед которым стояла, и до нее не сразу дошло, что она стоит возле своего дома и смотрит на свои окна. У нее было ощущение, что все вокруг — чужое. Но что-то ее бессознательно вело сюда, и она вошла в подъезд, поднялась по лестнице. Открыла дверь ключом.
      Заслышав шум, из гостиной выбежал ее сын.
      — Мама! Ты уже никуда больше не пойдешь?
      — Я?.. Да,— отозвалась она как в полусне.— Никуда. Только ненадолго... Потому что надо, наверное, идти...
      — Тогда давай сейчас играть! — глаза сына сияли восторгом.
      Она обняла его, прижала к себе, стала гладить волосы. Почему-то ей казалось, что все, что случилось с ней в этот день, сын уже знает.
      Вода... Она затопит весь остров!..
      — Пойдем играть! Что ты такая неживая?
      Голос сына...
      — В кубики. Из кубиков можно построить дом.
      — Да, маленький... кубики...
      И она поняла вдруг, что пришла только для того, чтобы попрощаться с этим домиком из разноцветных кубиков, который они любили с сыном складывать вдвоем, а теперь складывали в последний раз. Вода затопила уже остров, на котором она жила раньше. Вода была у сердца и поднималась все выше, выше. И она знала: эта вода затопит всю ее прежнюю жизнь.
      Она ходила своим легким шагом по желтому паркету освещенной солнцем гостиной, потом зашла в свою комнату, присела у зеркала, машинально перебирая красивые и уже ненужные безделушки.
      Сын, в белой майке, в трусиках, стоял у подоконника и пускал в небо бумажные самолетики. Потом он обернулся к ней и засмеялся, но смех тут же смолк:
      — Почему ты плачешь?
      Она вытирала глаза, но слезы все выступали.
      — Какая-то соринка, наверное.
      — А ты умойся! Или уголком платка,— и он кинулся за платком.
      — Кровинка ты моя! Кровинка маленькая. Мне плохо без тебя... Если я ненадолго уеду, а потом вернусь за тобой, ты будешь ждать меня? Ты не забудешь меня?
      — А ты не уезжай!..
      — Да... Может, это в самом деле болезнь? Но я же не виновата, что сделана такой, правда? Или все равно виновата? — спрашивала она сквозь слезы.
      Выход был один, и это был выход в бездну, в невозможное, невероятное. Неодолимую, почти мистическую власть человека, изображенного на старинном холсте, ее душа почувствовала много лет назад, но сейчас эта власть стала еще необоримей. Она материализовалась, приняв живой облик. Она понуждала к действию.
      Кто знает, думала женщина, вдруг именно сила ее любви, смешанной с безумием, заставила его покинуть плен холста?
      У нее уже не было собственной воли. Как бы ни старалась, она не сможет стать выше давней своей любви, служить которой призвана случаем или судьбой.
      И она плакала, жалея, что станет причиной горя. Она понимала и то, что, расставшись с жизнью, которую вела прежде, будет теперь и сама неприкаянна, и сама лишится последней реальной опоры. Но тот, кого она полюбила однажды,— был и есть! Это уже не фантом воображения. Он живет на той же земле... И она должна быть где-то рядом. Это все, что она знала: быть рядом...
      Обед накрыли в гостиной.
      Человек, который был ее мужем, видел, что с нею происходит что-то особенное. В блестящих глазах, устремленных мимо него, билась какая-то напряженная мысль, движения же рук были случайны. Она то брала солонку, но, взяв, словно не знала, что с ней делать, и ставила обратно, то трогала салфетку и тут же откладывала. Руки жили конкретным и необязательным действием; глаза же, непроницаемые в своем блеске, были слепы, словно глядели куда-то внутрь.
      — Тебя видели на улице. Одни знакомый проезжал на машине... За кем ты бежала?
      — Знакомый? Какой знакомый? Не знаю, о ком ты говоришь.
      Она сказала первое, что пришло в голову, и сама удивилась легкости, с какой ложь соскользнула с ее губ. Она могла сказать и правду, в ней не было страха, но ложью она как бы отодвигала от себя самой последнюю черту.
      — Что с тобой?
      — Уже, оказывается, четвертый час... Разве ты не идешь на работу?
      — На какую работу? Я же тебе сказал, что пришел совсем. Ты даже не слышала? Что с тобой? — и он остановился, упершись взглядом в ее блестящие, страшные своей непроницаемостью глаза.
      Стена. Между ними была уже стена. Стена разворачивалась, окружала каждого из них, и каждый оказался в своей действительности. Ничего общего уже не было между этими мирами. Стены, везде стены, и только один выход... Вот что она почувствовала. Иной мир влек ее, и она слышала его неодолимый зов.
      — Ты вышла за меня замуж, не любя. У меня всегда было ощущение, что ты не со мной. Со мной ты словно изменяла кому-то. И за эту измену ненавидела меня...
      — Ненавидела? Почему ненавидела? Я была тебе верной женой. Ты неправ. И я бы, наверное, и осталась такой. Но ты должен понять меня! Сегодня я встретила его. Да, его! Того, кто на портрете...
      — Не сходи с ума! Сколько можно выдумывать?
      — Да. Но это так.
      — Это невозможно! Полежишь в больнице, успокоишься.
      — Если ты любишь меня, то поймешь. Разве мы враги? Ты муж мой был... Не мой — той женщины, какой я казалась, какой хотела быть для вас всех... Но сейчас я другая женщина.
      — О чем ты говоришь? Мы прожили вместе столько лет... Разве это возможно? Что ты придумала? Завтра же я положу тебя в больницу... И все потом будет опять хорошо! Вот увидишь, хорошо!
      Везде были стены. А сейчас за стеной сиял выход в бездну. Это была гибель, но это был и выход. Вот и все, что она думала.
      — Что я думаю? Я думаю, что бездна бесконечна. И меня тянет туда. Меня тянуло туда всю жизнь.
      — Ты сошла с ума!
      — Я давно сошла с ума. Ты взял меня уже сумасшедшей. Я и осталась сумасшедшей.
      Неполнота, недействительность прежней жизни стала очевидной. Словно это была какая-то недожизнь, которая теперь только могла стать жизнью. Но какой ценой!
      Но она была уже не в своей воле. Высшая, иная воля творила ее поступки, обрекая на свободу ухода.
      ...В те дни, когда женщина ходила по всем казанским гостиницам в поисках человека, словно взявшего ее жизнь в плен,— администраторы отмахивались от ее вопросов, дежурные по этажам смотрели подозрительно или с откровенной насмешкой,— этот человек был уже далеко от Казани.
      Тогда, в тот день, прочитав доклад на научной конференции в университете, он опять пришел в музей. Проблемы, обсуждавшиеся на конференции, его больше не интересовали. В залах картинной галереи по-прежнему было пусто и тихо. Иногда забредало несколько человек, кто-то случайный останавливался сзади, бросая равнодушный взгляд на старинный портрет, висевший против широкого окна, шел дальше, совершая ритуал кратковременного обхода, а он все стоял перед своим двойником.
      Поездка в Казань была обычным, рядовым эпизодом, и он, конечно, никак не предполагал здесь встречи с непознаваемым. Действительность предстала вдруг странной, таинственной — в ней были скрыты связи явлений, в ее ходах не было мотивировки. Непостижимое двойничество вставало как загадка. Загадкой была и алогичная любовь женщины.
      Им постоянно владело раздвоение. С одной стороны, он живо предавался новым впечатлениям и чувствам, с другой же — словно сохранял в душе неподдающуюся и неколеблющуюся точку, с которой смотрел на самого себя и на жизнь. Первый человек в нем был потрясен. Он готов был даже остаться. Его тянуло к настоящему. Но для второго бесконечно было одно только будущее, вечно зовущее, вечно новое. И второй, как всегда, победил.
      Вечером того же дня этот человек уехал поездом из Казани. А странная женщина еще долго разыскивала его. Часами бродила по улицам, стояла у подъездов гостиниц. Как на дежурство, являлась в музей... Затем исчезла из города и она...

      Я не пишу о дальнейших перипетиях жизни этих людей. Всякая жизнь — это тайна, и не всегда можно коснуться того, что принадлежит не тебе. Прикосновение посторонней руки может нарушить гармонию, привнести в естественный строй вещей ноту чуждую, неверную. Да и одно дело, если бы все это было только плодом моего воображения,— тогда я был бы полностью властен над своими героями и не испытывал чувства неловкости; авторская отстраненность от течения событий дала бы мне привилегию всезнания и вседозволенности; но я — всего лишь хронограф реальных человеческих чувств, случайный свидетель. Не обо всем я могу сказать, да и далеко не все мне известно.
      Если быть до конца точным, свидетельствовать я могу лишь о последнем штрихе, замкнувшем всю эту историю. Все же предшествующее не более как попытка воссоздания какого-то целого из отдельных обломков. Я не могу даже утверждать, что все произошло именно так, как это здесь мной описано. Да, есть немалая доля вероятности, но ручаться за отдельные детали, за тон подробностей? Такой смелости во мне нет.
      ...За часами безумия и узнавания друг друга наступил миг разлуки — сколько долгих лет, сколько дней и ночей вместил для нее этот миг? Он стал для нее жизнью: надежда на новую встречу, отчаяние, поиски, одиночество — все было в этом миге разлуки. И такой же была его жизнь — та же надежда, то же отчаяние, поиск, одиночество были и его пожизненными спутниками.
      Что-то не случилось в тот день. Не произошло. Не было понято, узнано. Лицом к лицу лица не увидать, и лишь в последнем дальнем пределе обнажился до конца трагизм этой встречи двух людей, рожденных друг для друга...
      В 1974 — 1975 годах я учился в Москве на Высших литературных курсах. На первом этаже Книжной лавки писателей, что на Кузнецком мосту, в букинистическом магазине на Арбате, в иных книжных местах мне часто — еще в первую зиму своего жития в столице — доводилось видеть одного человека. Пришло лето, минула осень, наступила вновь зима. И в одну из очередных случайных встреч мы познакомились. Потом сошлись ближе.
      Профессор (его имя сейчас достаточно известно, и потому я не пишу его) жил один. Только раз в неделю к нему приходила пожилая женщина — прибраться в квартире, постирать белье, сделать запас продуктов. Он называл ее несколько старомодно: “Моя экономка”. Аскет, фанатик, он жил в огромной квартире, до отказа забитой книгами. Более богатой и разнообразной библиотеки в личном собрании я ни у кого не встречал.
      Натура эта была поразительная, даже фантастическая. Фантастическим казалось мне тогда многое. Ночью на громадной кухне, опять же заваленной книгами, за чашкой чая или кофе — нередко в бесконечных разговорах об искусстве, философии, о науке у нас проходили целые ночи,— я подчас словно видел наяву мысль человека, бросающего вызов чему-то непомерному. Эта мысль билась над проблемами, охватывающими все мироздание, всю историю космоса, весь его смысл, всю гармонию и дисгармонию. Наиреальнейшая обстановка — громадная кухня, выходящая окном куда-то в глухую стену, пепельница, полная окурков, закопченный чайник, огромный спящий город за толстыми стенами — вдруг начинала просвечивать, через нее становились видными космические коллизии.
      Чего он хотел в этой вечной жажде узнать, проверить, решить? Это были какие-то трагические поиски гармонии. В мироздании, в человеке. Во всем. Это были и какие-то извечные страдания ума, охваченного гнетом мысли, стремящейся покорить внеличный мир... Позже я узнал, что в научных кругах мой новый знакомый также пользовался славой несколько особенного характера. О нем ходили всякого рода легенды. Он был в какой-то мере изгоем. Его вызывающая манера поведения и всеобъемлющий интеллект ставили его вне круга.
      Таков был этот человек, и таково было мое представление о нем, когда я после некоторого перерыва пришел к нему снова.
      Он сидел за письменным столом с видом необычайно растерянным и расстроенным. Перед ним лежала репродукция его портрета, но в каком-то странном одеянии, с мечом в руке. Написан был портрет в старой классической манере. Рядом лежали конверт, легкая серебряная зажигалка, еще какие-то вещи...
      — Умерла моя... экономка. Я не узнал ее,— тихим, почти неслышным шепотом проговорил он.— Не узнал, когда много лет назад встретился с ней... Она была бы тогда мне сестрой, другом, женой, любимой... Она была, но я... не узнал ее... И не узнал, когда два года назад она вновь пришла ко мне. Она была в этом доме помощницей, матерью моей, опекуном моим, но я опять не узнал ее! Я никогда ее не узнавал. Всю вечность искал ее, всю свою жизнь ждал... Когда-то я ей сказал: если бы мы искали что-то одно, но мы ищем разное... Мы искали одно, но я не узнал... Какая-то слепота! Вечная слепота! Узнаю ли я ее потом? Буду ли помнить?..
      Я ушел под утро.
      Мог ли я тогда знать, что эта встреча будет последней...

1978